Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 1 - Антон Дубинин

Был то день 18 июня, года 1209, двенадцатый год первосвященства Папы Иннокентия, четырнадцатый день июльских календ. Запомни этот день, город Сен-Жиль — в этот день граф Сен-Жильский раскаялся и поклялся, легат монсиньор Милон тому свидетель, львы свидетели, святой Эгидий свидетель, весь народ свидетель. И если нарушит граф эту клятву — не будет ему приюта ни под одной крышей на всей земле, и жена его станет вдовой, а дети — сиротами, и Сатана со всеми своими ангелами погасит свет его очей, как священник при отлучении гасит свечи, а коли он умрет — будет погребен как пес. Все слышали, граф поклялся, граф отрекся от прежней лживой веры. Граф поклялся поднять войско на своих братьев и родичей, ради Христа, аминь.

Вина графа в том, что он позволил у себя в стране и во всех вассальных ленах развестись позорнейшей ереси катарской, проказе на теле Церкви. Допустил в трюм Петрова корабля черных крыс, грызущих дно, сам участвует в сатанинских богослужениях, грабит аббатства (ну, аббатства все грабят, но он по-особенному это делает, по-еретически, и позволяет рутьерам оскорблять святые мощи и убивать клириков). А самое-то страшное — граф поднялся даже против Папы, верховного понтифика, викария Христова, и руками вассала убил папского посланника, священника Пьера из Кастельнау, который из самого Рима привез ему буллу об отлучении.

От крови святого — мученик Пьер, стремительно канонизированный (слыхано ли дело, меньше двух месяцев — время пути новостей до Рима и написания булл: Раймону отлучение, Пьеру канонизация) — от крови святого очищаются только кровью. Или слезами, которые, по блаженному Августину, суть кровь души.

Мятежному графу — кровь хоть малая, но позорная, она же и славная — кровь бичевания напоминает нам о жертве Христовой, а унижение — лучшее лекарство от гордыни, столь надобное кающемуся. И слезы многие — вряд ли граф, немолодой рыцарь, бывавший в битвах, так разрыдался от пустяшной боли от розог: нет, от покаяния плакал он и от святого позора, под взором тысяч жадно смотрящих глаз простираясь перед алтарем на голом полу — раздетый до пояса, в холщовых штанах и босой, как подобает всякому покаяннику перед лицом Царя Царей. Для Которого все земные графы — не более последнего бедняка, потому и положено приходить к Нему нагими и бедными, во вретище собственных грехов, как некогда возвращался к отцу Блудный сын.

А святому Пьеру — радость на небесах, стремительный подъем, скольжение вверх от полутемных лугов Чистилища, откупился он мученической кровью от временных мучений — и летит, как яркая звезда, падающая с земли наверх. Святой Доминик говорил в печали и горечи: «Может, эту больную ересью землю хоть кровь мученика излечит». Вот и ответ словам святого: кровь мученика пала на промерзшую январскую почву на берегу Рона, теперь от нее занимается пожар по всей стране, и свершаются первые чудеса: граф Раймон покаялся!

И еще святому Пьеру — почет, погребение не где-нибудь, а в священном Сен-Жиле, в крипте подле самого основателя, святого Эгидия. Хорошо им теперь на небесах беседовать бок о бок, пока сброшенная плотская одежда в соседних раках напоминает грешникам о заступничестве и покаянии. А может и еще кой о чем напоминает.

Подземная крипта для мощей, правда, совсем новая: ей лет тридцать, она ни святого Эгидия, ни папу Урбана не помнит. Ярчайшее, что помнят ее крестовые своды — это нынешний граф Раймон, босой и полуголый, со следами от розог на спине, пробиравшийся в сопровождении легата через склепы к другому выходу наружу: через обычные церковные двери выйти было невозможно, так много народу набилось вовнутрь. Даже главным участникам «миракля» некуда ступить оказалось. Никак не выйти на свежий воздух.

Крипта большая — шагов пятьдесят в длину, в ней и отдышаться можно на подземном холоде от духоты людской и жара от позора. А то, что графа Раймона провели на пути к свободе мимо свежей раки с мощами святого Пьера — это весьма символично. Так убийца, хотя и невольный, в одежде покаянника ступает босиком мимо могилы убиенного: должно быть, порадовался святой Петр из Кастельнау такому поучительному зрелищу.

Но вряд ли к этому святому надлежит ждать в скором времени многих паломников, решил тутошний настоятель, запирая за процессией двери склепа.

Одних епископов явилось семнадцать человек. Не считая архиепископов Арльского, д`Э и Ошского, и папского легата a lаtеre, то бишь со стороны, беспристрастного. Мэтра Милона, папского секретаря, в пристрастности не заподозришь — он весьма суров, но прям в речах, больше на рыцаря похож, чем на клирика, с лицом жестким, как будто вырубленным из камня или кости. Сам граф Раймон ему доверяет, у себя во дворце поселил, называет своим другом, заступником и помощником. Хотя, возможно, графу Раймону всяк легат хорош после Арнаута Амаури, прежнего посланника — личного графского врага, по рождению соплеменника. Об аббате Арнауте всякое говорят. Например, что он-то мирской славе не чужд и всегда мечтал прибрать к рукам герцогство Нарбоннское. Сам нарбоннец, рыцарский сын, должно быть, еще в детстве мечтал, бегая по городским улочкам приморской столицы: вот, мол, вырасту… Потому (это просто люди так говорят, из них же многие аббата ненавидят) и продвигался он так быстро по лестнице церковного служения: от брата-монаха — в аббаты Санта-Мария-де-Поблет, потом — в аббаты Сито, обители святого Роберта, цистерцианской столицы, чей капитул вправе судить все остальные аббатства Ордена, даже и женские в том числе. А теперь — должно быть, неспроста — пробрался Арнаут к самому подножию папского престола, и во главу похода против своей родной земли…

Так вот, одних епископов явилось семнадцать человек, не считая прочего клира. О мирянах и говорить нечего. Кроме шестнадцати граф-Раймоновых вассалов, участников покаяния, пришедших давать ту же присягу, съехалась знать почти что со всей страны, а тако же консулы Авиньона, Нима и Сен-Жиля, свободных городов. Каковые города обещали обратиться против своего графа Раймона немедля же, если только тот — вот и еще свидетели — посмеет ослушаться данных им обещаний. На покаяние приглашения рассылались загодя, как на свадьбу — хотя происходящее скорее походило на поместный собор: по одному только числу епископских посохов. И все это сборище — роскошное, в цветных литургических одеждах и митрах, как огромный сад, расположилось полукругом перед главным входом в церковь, под равнодушным взглядом каменных львов по сторонам ворот.

Главный участник торжества — (общий выдох любопытства и нетерпения при появлении) — поднялся между львами по ступеням, никто его еще таким не видел, откуда только взял граф Раймон, богатейший из французских пэров, подобную одежду… Порты вроде крестьянских, подвязанные веревкой вместо пояса, холщовая рубаха, жесткая, как власяница. Если граф Раймон Четвертый удосужился взглянуть с небес, узнал бы себя в правнуке: некогда в Святой Земле, собственным же народом принужденный к покаянию, шел он в таком же рубище впереди провансальских полков по острым камням пустыни под Мааррой. Ступал, гордо неся свое унижение ради Христа, завоевывать королевство Иерусалимское. Везет же графам Раймонам на покаяния! И всякий раз — ради своих людей. Только что мы на этот-то раз завоюем, какое королевство, дорогой наш сеньор? В знак покаяния второму легату по имени метр Тедиз уже переданы вашими собственными руками, без дрожи подписавшими смертельный листок, семь замков, семь крепких городов в важнейших точках земли. Оппед, Монферран, Фанжо и Рокмор, с ними Бом и Фуркес, и замок Маурна — забирайте вещички, прежние владельцы, волением нашего графа замки временно не Раймоновы, а папские! Впрочем, если покажете себя неплохими христианами, Святой Отец может и оставить вам ваши дома под присягой Святому Престолу. Только знайте, если что — вам их от своих же родственников потом оборонять.

Что мы теперь-то завоюем, добрый наш граф? Впрочем, речь не об обретениях, нам бы потерь избежать, нам бы свое уберечь, собственные дома путем смирения отвоевать.

Главный участник торжества, граф Раймон, далеко не молод. Какое там молод, у него и прозвище-то — Раймон Старый. Это за то, что он графство унаследовал в 38 лет, хотя все его предки делались правителями кто в четырнадцать, кто в шестнадцать. Граф Раймон уже не только по прозвищу — и в самом деле стар, пятьдесят пять лет — снова чудесное совпадение: ровно в том же возрасте его великий прадед, четвертый Раймон в династии, выступил в поход за Море.

У старого графа черные пряди перемежаются ярко-белыми, у него продольные морщины на лбу и еще две, вертикальными полосками — у уголков губ (как у того, кто часто улыбается). Даже слегка курчавые волосы на груди — видно теперь, когда он снял покаянническую дерюжную рубаху — тронуты серой сединой. Он красив, наш граф — даже старый потрясающе красив, так что у замужних женщин и юных девушек дух перехватывает от его сухого улыбчивого лица, глубоко посаженных темных глаз, чуть горбатого носа. Сложен такоже изумительно — небольшое его, невысокое тело все соразмерно, вовсе не стариковские, ничуть не дряблые мышцы по-воински бугрятся на смуглых руках, на нагой спине. Он и двигается особенно, будто танцует — даже сейчас, когда идет неверной походкой покаянника, поднимается по ступеням храма, на ходу разоблачаясь: сам, сам, без чужой унизительной помощи.