Страна снов - Роберт Л. Андерсон

Деа похолодела:

– Кто?

Мать вдруг замерла, насторожившись. Она чуть повернула голову, как животное, прислушивающееся при приближении хищника. Деа быстро написала на зеркале «Кто?» справа налево, как делала для нее мать.

Но Мириам уже отвернулась – Деа видела лишь густую, спутанную гриву волос. Она ударила по зеркалу кулаком.

– Мам, – прошептала она. Затем громче: – Мама!

Мириам обернулась, и Деа попятилась. Лицо матери исказилось, стало белым от ужаса. Глаза превратились в две бездонные черные ямы. Она беззвучно кричала, выговаривая слова, которые Деа не могла понять. Деа прошиб пот, она заплакала и потянулась к маминой руке за зеркалом.

Мириам отпрянула. На долю секунды Деа увидела за ее спиной безлицых чудовищ с открытыми в беззвучном реве неровными ртами.

Мириам вернулась и почти прижалась лицом к зеркалу, чтобы Деа разобрала, что она говорит:

«Пригнись».

Она занесла сжатую в кулак руку. Безлицые бросились на нее, но Мириам ударила по стеклу. Деа едва успела броситься на пол. Штатив капельницы упал на нее сверху. Зеркало лопнуло с оглушительным грохотом, подобным раскату грома, и на пол с тихим шелестом дождя посыпались сотни мелких осколков.

Глава 14

Ее перевели в палату без телевизора, зеркал и острых предметов, серую, пустую и безликую, как морская галька. Дверь запиралась снаружи, окошко было одно, со стальной решеткой, выходившее на короткий отрезок тротуара и сплошную кирпичную стену больничного корпуса. Деа давали только пластмассовые вилки и ложки, а сама еда была почти несъедобной. Личные вещи забрали, сложили в пакет и заперли в шкаф, ключ от которого был у медсестры.

Доктор Чодхари приходила к Деа иногда по три раза в день. Она уже не казалась сериально-красивой – выглядела старше и очень обеспокоенной.

Единственный плюс статуса психбольной заключался в возможности не общаться с полицией: к Деа никого не пускали без ее согласия. Когда медсестра передала, что к ней рвется некая Кейт Патински, Деа особо подчеркнула, что готова видеть только Голлум, Коннора и Мириам. Деа понимала, что двое последних в больницу не придут, но от их имен в коротеньком списке у нее потеплело на сердце.

Деа чувствовала страшную усталость и безумную скуку: ее держали на сильных транквилизаторах, а так как она много дней не ходила в сны, то силы были на исходе. Двое суток она задремывала и просыпалась: заняться было нечем, а думать о матери или зазеркальных монстрах Деа физически не могла.

На третий день она проснулась от странного звука. За окном мелькнула тень, заслонив скудный дневной свет. Спросонья Деа подумала, что это рука матери, опускающей жалюзи, и заморгала. Но это была птица, трепетавшая крыльями у самой решетки, крест-накрест перечеркивавшей окно из сверхпрочного стекла, огненно-красная, ярко выделявшаяся на фоне унылого серого дня. Деа с болью в сердце смотрела, как птица трепещет крылышками, а потом взмывает ввысь и исчезает. Птица принесла какое-то воспоминание, память памяти слова. Деа старалась ухватить воспоминание, хотя мысли путались, терялись… и тут все встало на места.

Вестник. Это слово было «вестник».

Вестники выводят из чужих снов.

Мириам оказалась в ловушке во сне с чудовищами.

Деа попыталась сесть. Тело казалось чужим. Она очень долго шла в ванную. Рука была перевязана, на повязке проступала давно засохшая кровь. Деа не чувствовала руки. Она ничего не чувствовала.

Она открыла воду, согнулась над унитазом и сунула в рот два пальца.

Когда ее стошнило, стало легче, но ненамного.

Когда медсестра принесла ей дневную дозу лекарств, Деа незаметно зажала таблетки в ладони, которой прикрыла рот, и сделала вид, что глотает.

– Умница, – похвалила медсестра, старше Донны Сью, мексиканка с распятием на шее. Видимо, если долго находиться в психушке, начинаешь молиться.

Когда принесли еду, Деа запихала непроглоченные таблетки в гущу яблочного соуса. Спустя несколько часов ей стало легче, в голове прояснилось, но перед ночной сиделкой – щуплой, с заячьими передними зубами и испуганным видом – Деа старательно зевала, изображая сонливость, чтобы ее не накачали снотворным.

Иначе ей вообще не выбраться отсюда.

На четвертый день она отвечала на вопросы доктора Чодхари смиренно, с опущенными глазами. Да, в день аварии она пыталась покончить с собой. Да, она нарочно разбила зеркало, думая порезаться осколками стекла. Но теперь она хочет жить и готова лечиться.

Днем ее навестила Голлум, и Деа разрешили выйти из палаты и посидеть в коридоре. В коридоре было много одинаковых дверей – некоторые запертые, другие закрывались только после отбоя. Через узкие окошки можно было видеть пациентов, беспокойно ходивших или лежавших в позе эмбриона. Парень с белыми, как перья, ресницами и осветленными волосами прижался лицом к стеклу, когда Деа проходила мимо, и четыре раза постучал в окошко, будто хотел, чтобы она его выпустила. Деа двумя пальцами дотронулась до стекла там, где был его кулак, и прошла мимо.

Коридор заканчивался тупиком, где размещалась рекреация. Голлум уже не старалась казаться непринужденной.

– Привет, – поздоровалась она, не сделав движения обнять Деа. – Я ненадолго.

Кто бы сомневался, чуть не сказала Деа, но это было бы несправедливо и мелочно.

Они сидели на пластиковых стульях, привинченных к полу. Двустворчатые двери у сестринского поста вели в другую, не так серьезно охраняемую часть больницы. Открывались они с помощью кода.

– Ты как? – тихо спросила Голлум.

– Бывало и лучше, – попыталась пошутить Деа. Голлум не улыбнулась. В свитере с Гарри Поттером она выглядела почти ребенком.

Казалось, она хочет потрогать повязки на локте Деа, но не решается.

– Что ты с собой сделала?

– Я не… – Деа покачала головой: объяснять бесполезно. – Голлум, я не сумасшедшая, просто это долго и непросто рассказывать…

– Я не считаю тебя сумасшедшей.

– Правильно, потому что я не сумасшедшая.

Они посидели молча. В углу работал телевизор – показывали какое-то игровое шоу в супермаркете. Один из пациентов заснул на стуле, свесив голову на грудь.

– Я говорила с Коннором, – произнесла Голлум будто через силу. У Деа все перевернулось в груди. – Он просил передать, что думает о тебе. Он… он скучает по тебе.

– Неужели? Тогда почему не приходит? – вырвалось у Деа с неожиданной горечью.

Лицо Голлум стало замкнутым.

– Ему сейчас нелегко, – ответила она, тщательно подбирая слова. – И он считает, ты не захочешь его видеть. – Она подтолкнула Деа локтем: – Какая кошка между вами пробежала?

Деа лишь покачала головой.

Голлум вздохнула и встала.

– Мне пора. Отец…

– Все нормально, – перебила Деа, – я понимаю.

Но когда медсестра набрала код и двери с тихим жужжанием выпустили Голлум из отделения, Деа ощутила внутри жуткую пустоту.

В этом больничном крыле заняться было нечем – только сидеть, смотреть и слушать. Деа казалась себе неприметным и никому не интересным растением, впитывающим информацию через кожу. Это подобие рекреации посещали разные пациенты: девушка, настолько тощая, что голова по контрасту казалась воздушным шаром, готовым лопнуть. Тонкий волосяной пушок рос у нее не только на предплечьях, но и на торчащих ключицах. Другая девушка, Кейтлин (медсестра позвала ее в палату принимать ванну), ходила взад-вперед по протертому ковру в тапочках, наклонив голову набок, будто слушая таинственную симфонию. Был еще Родди, взрослый человек с гладким безволосым лицом младенца, который уселся рядом с Деа и рассказал, что выполнял секретное задание для президента.

В конце дня пришли еще две посетительницы – их можно было отличить по одежде (пациенты ходили в халатах или мягких пижамах). Анорексичка поднялась им навстречу, и они ушли в ее палату. Через час Деа увидела, как уборщица выпустила посетительниц – видимо, мать и сестру больной – в общее крыло: набрала код, едва взглянув на выходивших, даже документы не спросила. А зачем? Они ведь в уличной одежде, значит, можно пропустить.

В шесть часов наступало затишье – шла пересменка, когда дневные медсестры уходили в нормальный мир и их сменяли ночные сиделки. На полчаса коридор пустел: дневные медсестры торопились к своим автомобилям и домам, к бойфрендам и детям, а ночные сиделки в сестринской торопливо пили плохой кофе, просматривали медкарты и жаловались на предстоящую длинную рабочую смену. Все ночные сестры были пожилые – или просто выглядели старыми? Может быть, сказывались многолетняя работа в психиатрическом отделении и долгие часы, проведенные под искусственным светом и под вопли людей, которых предал собственный мозг.

Деа никого не осуждала – она лучше многих знала, что реальность штука хитрая, непостоянная, тонкая, как бумага, и сложная для понимания.

Вечером она повторила свой фокус, задержав ладонь у рта и притворившись, что глотает таблетки. На этот раз снотворное отправилось под матрац. После отбоя Деа долго лежала без сна, слушая бормотание, шаги и ритмичные глухие удары в закрытую дверь. Стоило закрыть глаза, как вспоминалось лицо Мириам, искаженное криком, и существа с неровными ртами, тоннелями во мрак, за ее спиной. Вспоминался дождь из стекла и бесшумно падавший снег, пахнувший пеплом от человеческих тел.