Отрок. Богам — божье, людям — людское - Евгений Красницкий

Четвертая составляющая суеты была и вообще атас — женская! В самых неожиданных местах терема все время попадались девки с тряпками и вениками, какие-то другие девки носились туда-сюда с горшками, ведрами, кувшинами, коробами и еще бог знает с чем, третьи девки (а может и те же самые?) таскались с подушками сенниками, одеялами и еще каким-то тряпьем, все это выбивалось, вытряхивалось, сушилось и проветривалось на солнце, время от времени, всю эту колготню, словно ледокол прорезал громко сопящий Простыня с каким-нибудь неподъемным сундуком в руках, а руководила всем этим непостижимым в своей скрытой логике процессом горластая баба, которую в глаза величали Лизаветой, а за глаза Керастью[12].

Девки то хихикали, то перекликались звонкими голосами, то, поодиночке, а случалось, и компанией, хныкали в уголках. Что-то где-то падало (порой и разбивалось), где-то лилась вода, где-то хлопали по выбиваемым сенникам палки, кого-то отчитывала Лизавета…

Однажды, Мишка, то ли со зла, то ли для эксперимента (сам не понял) высунулся из сеней-кабинета-гостиной и гаркнул во всю мощь голоса:

— А ну, тиха-а-а!!! Чапай думать будет!!!

Единственным результатом акустического воздействия было то, что боярича облаял Роськин щенок Ворон, по своему разгильдяйскому обыкновению, то ли прогуливавший занятия у «кинолога» Прошки, то ли смывшийся из вольера, и принимающий деятельное участие в коловращении людей и предметов в районе кухни.

Кухня в мишкиной «резиденции», вообще, была отдельной песней! Несмотря на то, что Мишка, как, впрочем, и все остальные, дома только ужинал, а в остальное время питался в трапезной вместе с отроками, а женский состав — в специальном помещении возле «гарнизонного пищеблока», на кухне что-то булькало и шкворчало уже с утра — в программу обучения «благородных девиц» входил курс кулинарии и консервирования — и Мишка сильно подозревал, что перенос этого учебного процесса в хоромы был вызван опасением массового отравления отроков, в случае попадания «учебных блюд» в общую трапезную. Однажды он даже решил, что его опасения подтверждаются самым ужасным образом — из кухни понесло запахом, не то, чтобы химии, но явно чего-то несъедобного. При ближайшем рассмотрении, выяснилось, что девки, под руководством Анны Павловны, красят на кухне нитки для вышивания.

Конечно же, во всей этой «суете сует и всяческой суете» ничего ужасного не было. Точно так же постоянно заняты были какими-то делами бабы и девки в лисовиновской усадьбе в Ратном, привычным было и то, что со всеми делами Воинской школы все шли именно к Мишке, хотя вопрос запросто мог решить Алексей, или кто-то из «Ближнего круга», не должна была пугать или удивлять и некоторая бестолковость всего происходящего — Академия дело новое, непривычное. Однако, как только Мишка заселился в терем, и все это сосредоточилось в одном месте… ох!

На следующий день после дуэли, Корней заявился в крепость в компании Бурея и старосты Аристарха. Появление на базе Младшей стражи обозного старшины и ратнинского старосты было более, чем показательным — если явился Бурей, то почти с уверенностью можно предсказывать: сидящего в темнице урядника Бориса ждет казнь.

С Аристархом было несколько сложнее. После обряда посвящения, Аристарх (в язычестве, как выяснилось, Туробой), против ожиданий, не оставил Мишку-Окормлю для приватного разговора, хотя это и напрашивалось само собой — ведь назвал же Аристарх-Туробой его своим преемником. Возможно староста приехал поглядеть, как Мишка «окормляет» Воинскую школу? Посмотрит, сделает какие-то свои выводы, а потом уже начнет посвящать в таинства Перунова братства?

Особо поразмышлять на эту тему Мишке не дал Корней. Выслушав, с недовольной миной на лице, рапорт, воевода буркнул в ответ нечто сердито-неразборчивое и, постепенно разгоняясь, словно самолет на взлете, начал:

— Порядка не вижу, усердия тоже! Бездельники, лоботрясы, ничего как следует делать не можете, а если можете, то ленитесь, пользуетесь, что пригляда за вами нет…

Далее последовал классический монолог из серии «начальственный разнос» — попреки и угрозы, перемежаемые руганью, без указания точной причины начальственного гнева. Объяснения последуют позже, когда руководство выпустит пар и отведет душу. До того — никакой конкретики, иначе начнут перебивать, оправдываться (не ровен час и оправдаются) и никакого облегчения души и разрядки эмоционального напряжения не получится.

«Чего он завелся-то так? Ну случилась беда, так виновные уже или наказаны, или воеводского суда ждут. Или еще что-то случилось, чего я не знаю? Так, вроде бы, ничего такого особенного не должно быть…».

Послушав дедовы излияния еще немного, Мишка слегка набычился и уставился в переносицу деду.

— …И школа ваша дерьмо, и наставники ваши засранцы, и… — Дед сбился с ритма. — Я сразу говорил, что толку не будет… Чего уставился?

— Не при ребятах. — Негромко ответил Мишка. — Зайдем в дом — хоть убивай, а ученикам, про то, что школа дерьмо, а наставники засранцы слушать незачем.

— Ты меня поучи еще, сопляк! — Чувствовалось, что дед уже «выпустил пар» — замечание прозвучало значительно тише и не так энергично. — Указывать он мне будет, что надо, что не надо… Воеводы хреновы… Коня кто-нибудь примет или мне до вечера тут?..

Коня, разумеется, приняли, дед шагнул, было, к крыльцу, но остановился.

— Кхе! Михайла… Это что, твой дом, что ли? Важнее дела на стройке не нашлось?

— Жилье боярича, начальника Воинской школы, господин сотник. — «Служебным» голосом отрапортовал Мишка. — Милости прошу, господин сотник.

— Жилье, едрена-матрена… Совсем тут обалдели… Аристарх, видал, а?

— Да-а, Кирюш… в Ратном-то у нас такого нету. А давай-ка внутри глянем!

— Ну, веди, — Коней как-то странно покосился на Мишку — воевода, едрена-матрена.

Сени-кабинет-гостиная тоже впечатляли. На выскобленных досках пола лежал четырехугольный светло-серый войлок с красными узорами (ковер был бы уместнее, но ковра не нашлось). Проконопаченные мхом бревна стен были скрыты плотно подогнанными, гладко струганными досками светлого дерева. Потолок, тоже досчатый, был побелен (Мишка, хоть и знал, что от ЗДЕШНИХ «осветительных приборов» потолок быстро закоптится, не смог отказать себе в этом удовольствии). От этого в парадных сенях было непривычно светло.

Посреди помещения, на войлоке стоял длинный стол, накрытый белой льняной скатертью, а вокруг него двенадцать стульев. На стеллаже, бывшем на самом деле шкафом, только без дверец, рядами стояла раскрашенная «под хохлому» посуда. На столе, между двумя пятисвечниками, лежал, тоже раскрашенный под хохлому, поднос, на котором стоял кувшин с квасом и лежал небольшой ковшик. Все это придавало горнице яркий, праздничный вид, а отсутствие стоящих вдоль стен лавок и сундуков добавляло простора.

— Михайла, — несколько оторопело произнес дед — да ты, как князь…

Мишка налил квасу в ковшик и с полупоклоном поднес деду.

— Испей с дороги, господин сотник.

Дед машинально принял ковш, выпил, но при этом слишком сильно наклонил посуду, и струйка кваса сбежав по бороде, испятнала лежащий на полу светлый войлок. Дед заметил свою оплошку, смутился и рассвирепел от этого снова.

— Совсем очумели, задрыги? Вы что тут устроили? С жиру беситесь! Князьями себя возомнили, боярами? Ты! — Дед попытался схватить Мишку за ухо, но внук увернулся, разозлив Корнея еще больше. — Ты для этого себе устиновых хлопов забрал? В роскоши жить захотел, сопляк?

Дед снова надвинулся на Мишку, но неловко зацепился протезом за край войлока и чуть не упал, подошедший сзади Бурей подхватил его и зловеще прохрипел:

— Не о том говоришь, Корней. — Потом поднял глаза на Мишку и, совсем уж по-звериному прорычал: — Ты, сопляк, почто убогую обидел?

— Какую убогую? — не понял Мишка, невольно пятясь.

В устах Бурея обида, нанесенная убогому, была самым страшным обвинением. Если и имелись у обозного старшины какие-то положительные человеческие качества, то, в первую очередь, это было сочувствие калекам и уродам. Впрочем, это могло быть и не сочувствие несчастным, а благовидный повод дать выход агрессии и злобе, но все Ратное знало, что натерпевшийся с детства Бурей, способен убить или изуродовать любого, кто позволял себе издеваться над ущербными. Скорее всего, именно из-за этого в Ратном совершенно не было распространены, в общем-то характерные для средневековья, развлечения за счет горбатых, хромых и прочих богом обиженных людей.

Сразу стало понятно, почему дед явился в Воинскую школу в таком взвинченном состоянии. Видимо Мишкины «доброжелатели» нашли способ подкинуть Бурею «дезу» о якобы нанесенной внуком сотника обиде кому-то из тех, кого Бурей считал своей обязанностью защищать, и обозный старшина явился «восстанавливать справедливость». Относительно того, как он это будет делать, Мишка никаких иллюзий не питал — запросто может и шею свернуть.