Магички - Марта Кетро

Теперь она хотела поговорить об этом с Катей, но та сдержанно зевнула и встала:

— Оль, давай завтра? В воскресенье к девяти не вставать, так что сможем вечером посидеть подольше. Ты приходи ко мне, хорошо? Часов в одиннадцать.

Ольга прежде не заглядывала в Катину комнату, как-то не случалось, да та её особо и не зазывала. Было заметно, что она довольно быстро утомляется от общения, а если вечеринка происходит на твоей территории, от гостей избавиться сложно. Гораздо проще самой приходить куда-нибудь, а потом тихонько исчезать, когда пожелаешь. Поэтому Ольга оценила приглашение как жест доверия и пообещала себе, что уйдёт при первых признаках утомления со стороны хозяйки. Собираясь, вдруг заметила, что волнуется. «Этого ещё не хватало, будто на свидание! Впору цветы брать».

Ольга считала себя изящной женщиной, но Катя выглядела ещё более хрупкой и внушала ей чуть брезгливую асексуальную нежность — будто очень симпатичный, но не совсем здоровый зверёк.

«Я бы охотно сделала ей массаж, занятно взглянуть, как она устроена. Но ведь так и до греха недалеко». Ольгу искренне интересовало, где в этом бледном теле держится душа, как птичьи косточки крепятся друг к другу — она часто засматривалась на острые ключицы, запястья, щиколотки, но любопытство её было исключительно анатомического свойства. Чтобы удовлетворить его, она бы даже согласилась на секс, но останавливали две вещи.

Во-первых, понятия не имела, что нужно делать с женщиной. В студенческие годы несколько раз участвовала в какой-то щенячьей возне, но третьим всегда присутствовал мужчина, да и ситуация создавалась только потому, что какая-то из девушек приходила не вовремя, а гнать кого-то из постели считалось неприличным. Поэтому все усиленно изображали дружелюбие, страсть и раскованность.

Во — вторых, с тех времён Ольга совершенно точно поняла, что гетеросексуальна, и потому опасалась, что ей станет просто-напросто неприятно.

А если даже всё пройдёт нормально, как потом себя вести, как поддерживать ровные необязывающие отношения, живя в закрытом сообществе? Короче, при ближайшем рассмотрении проблем насчитывалось более двух, и выводы сводились к тому, что любопытство следует придержать. Но, одеваясь, Ольга всё-таки нервничала.

Это необъяснимое ощущение раздражало её, и, с трудом натягивая чистые джинсы, чуть севшие после стирки в здешней машине, Ольга недовольно бубнила:

— Сонечка! Дана! Мне! На подержание! Больно надо! Тьфу, да кабы мне по моей работе бабы не нужны были, сроду бы с ними, шалавами противными, слова не сказала! — Она более или менее точно цитировала одного кинематографического жулика, мешая его с Цветаевой, которую помнила значительно хуже.

Ольга действительно считала, что «бабы нужны для работы» — ведь её тексты, хотела она этого или нет, прежде всего апеллировали к женщинам. В них следовало разбираться, их стоило любить.

Собственный жизненный опыт вёл обычной дорогой: поначалу полагалась на сексуальность, а значит, на мужчин, которые развлекали, решали проблемы, нравились.

Со временем разочаровалась в них как в источнике всех радостей земных, устала, а «другие девочки» перестали вызывать раздражение и ревность. Она захотела укрыться в мягких женских объятиях, предпочла отношения без искры страстей. Общение с Катей, возможно, отбрасывало немного назад по этому пути. Ведь следующим этапом, она знала, должна стать дружба между человеком и человеком, вне зависимости от пола и телесного влечения. Но эта чёртова девочка её тревожила.

Всё больше чувствуя себя бутчем[4], надела черную майку, грубую конопляную рубаху и вышла, раздражённо хлопнув дверью.

Катя открыла ей и посторонилась, пропуская. Ольга мельком взглянула на неё и внутренне хихикнула: похоже, она тоже не планировала романтическую вечеринку, раз сменила лёгкое платье, в котором была днём, на голубые джинсы и пушистый лиловый свитер, бесформенный, с огромным воротом, который отбрасывал на неяркое личико болезненную тень.

Комната её удивила. Абсолютно белые стены, аскетичная постель, полка с книгами, ни одной безделушки на столе, кроме большого стеклянного кристалла, и при этом — огромное зеркало и мягкий светлый ковёр, устилающий весь пол. Обстановка явно предназначалась более взрослой и претенциозной хозяйке.

«Должно быть, готовили для какой-нибудь дамы, а Катя по робости своей ничего не стала менять».

— Я живу на полу. Присаживайся! — Катя принесла три большие атласные подушки, и Ольге ничего не оставалось, как свить из них гнездо, а потом наблюдать снизу, как появляется маленький столик, чашки, одна за другой вспыхивают несколько свечей, а лампы гаснут, из углов наползает музыка.

Катя, видимо, любила тягучий женский вокал, потому что Цезарию Эвору сменяла Лхаса де Села.

— Не мешает? — заботливо спросила она гостью. — У меня на диске не совсем внятная подборочка из всего, что нравилось в последние несколько лет.

— Замечательно. Я вообще слушаю всё подряд, что друзья в клюве приносят. Пляшу под барабаны тех, с кем вожусь, так интересней. А что мы пьём? — Катя приоткрыла крышечку глиняного чайника, и оттуда пахнуло сложным незнакомым настоем. — Опять Алла своими травками поделилась?

— Попробуй. Ольга глотнула:

— Ой. Да как бы не Панаева — привкус какой-то лекарственный. Это что, от кашля? Не поверишь, Янда угостила. Ольга поперхнулась.

— Я всё-таки не стерпела и на последней лекции, когда уже расходились, поинтересовалась, что за спайс у неё в трубочке.

— Неужто прям так и спросила: «Мадам, шо вы курите?»

— Ну, практически. Она говорит — хочешь? А я ей — не курю. Тогда, говорит, у меня тут чай есть. Гавайская роза, шалфей, голубой лотос, ещё чего-то назвала. Вкусный, сказала. И пакетик дала.

— Ну ты сильна, — Ольга расхохоталась, — а если мы умрём?

— Это вряд ли, настой слабенький, да и ничего там особенного нет. Кажется.

— А ещё лимоном пахнет.

— Ага, в лимонном соке какие-то семечки надо было замачивать.

Ничего такого с ними не происходило, разве что неловкость ушла и разговаривать расхотелось. Ольга отчетливо почувствовала: слова, которые они торопливо говорили друг другу почти каждый вечер, нужны были только потому, что обе боялись пауз, томительных, плотных, как волны, которые теперь накатывались на них одна за другой. Музыка сделала эти волны почти осязаемыми, и Ольга вдруг испугалась, что Катю сейчас отнесёт и ударит о камни, о стену… она не совсем понимала степень опасности, но на всякий случай потянулась, чтобы взять её за руку. Она всё тянулась и тянулась, преодолевая сопротивление среды, и уже почти отчаялась, но тут нащупала пушистый рукав и узкую кисть. Птица, горячая птица, дрогнула в пальцах и замерла. Ольге сделалось холодно, а птица исходила сухим жаром, но её нельзя стискивать и прижимать к себе — могла поломаться. И Ольга лежала и мёрзла, но жизнь скупо текла в неё через невесомое прикосновение и согревала. Это было таким понятным напоминанием о смертности и скудности живого, что она беззвучно заплакала.

— Cracias a la vida, que me ha dado tanto, — сказала ей незнакомая темноволосая женщина, — me ha dado el sonido у abecedario…

— Жарко мне, жарко, — раздался издалека шёпот, будто пересыпался песок в часах — такой.

Кате было жарко в пушистом и шерстяном.

— Сними. Только руку как же?

— Не отпущу.

Ольга с тревогой и восхищением наблюдала, как она по-змеиному высвободилась из другого рукава, стащила с головы широкий ворот, стянула свитер с плеча, и он окутал их руки, которые так и не разомкнулись.

На ней не было даже маечки, и лиловые ворсинки прилипли к острой груди и плечам. Катя прижалась так тесно, что Ольга чувствовала за неё — как грубая ткань рубашки охлаждает вспотевшее тело, забирает огонь. Она погладила острую лопатку и вздрогнула от двойного ощущения — от горячей спины и от ледяной ладони. Завиток светлых волос на шее пах виноградом, но не лиловым, цвета свитера, а зелёным — со сладостью мешалась кислинка, а вместо терпкости преобладала горечь.

Кажется, прошли часы, ягоды напитались солнцем и почти созрели, затихли женщины и гитары, но возникли какие-то новые звуки — постукивания, звоны и бульканье, будто волны начали, наконец, утекать в узкие трубы.

Ольга ждала продолжения, но прозвучавший голос оказался внезапным. Он был мужским и понятным. Более того, она его знала.

Ночь-ягодаПлыл рядом иРаздавилДень к осениВсех бросилиОтпустилНочьБросилиДень к осениУбежалТень строгаяПыль трогаетОтпустил[5].

— Выключи это!

Катя вздрогнула и исчезла из её рук, через некоторое время он замолчал, но было уже поздно, в спокойный и целостный мир, который они едва создали, вторглась чужая непобедимая тоска, птицы улетели на юг, унесли с собой тепло, а её — её бросили.