Назад в СССР 5 - Рафаэль Дамиров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы дружно, как-то по-детски рассмеялись, переглянувшись.
— Да, получался неплохой деликатес колхозного пошиба. Приготовить его очень просто – как это говорится, проще пареной репы. Закуриваешь сигарету, и пепел каждый раз стряхиваешь на хлеб. Когда сигарета закончилась, солишь это дело и хорошенько втираешь пальцем, а затем вкушаешь венец пролетарства. На вкус как яичница получается. Не пробовали? И слава богу, – махнул рукой на наши веселые лица с поджатыми губами – от того, что мы пытались представить себе такое вот изысканное блюдо. – Так что мы не унывали. Пили вино с такими бутербродами, травили анекдоты. Политические – шепотом, естественно, с оглядкой в темноту. А потом песни пели. Хором, часто про мороз, про Стеньку Разина и прочие огни Саратова, что светят на женатого. Все деревенские собаки нам вторили. Но подвывали как-то тоскливо, будто узники, ясное дело, на привязи сидят же. Это мы – птицы вольные нецелованные. Но на шум, бывало, прибегали мужики и грозились нам по мордасам надавать за учиненные безобразия, что, дескать, собаки им спать мешают. Но нас было гораздо больше, и ни один вражина не осмеливался исполнить свою угрозу. Тем более, что мы гостям всегда были рады. Наливали таким мужикам штрафную кружку молодого мутноватого домашнего вина и угощали хлебом с пеплом. Так ни с кем и не подрались даже…Женька еще играл на гитаре. Душа компании стал. Помню, как запоет:“А у нас во дворе есть девчонка одна, среди шумных подруг неприметна она…” Так все девчонки заслушивались. А одна особенно. Ульяна, красавица, спортсменка-гимнастка, не отходила от него ни на вечер. Смуглокожая, волосы до пояса, как у цыганки. А глаза голубые. Невероятное сочетание, неземное, — Горохов мечтательно вздохнул. — Так они там и начали встречаться. Любовь, значит, завязалась, вроде как. А с Женькой мы тогда друзья были — не разлей вода. Но он полностью переключился на свою пассию. Да и популярность голову вскружила Ревягину. Сами представьте. Гитарист, арбузный добытчик, еще и с первой красавицей курса задружил. Парень он видный был, не то что сейчас — дурак дураком. И вот однажды вечером веселье разгорелось слишком, и, как водится, ведро было опустошено непредвиденно скоро, а спать совсем не хотелось, и до рассвета еще далеко. Я вызвался доставить дополнительный груз в лагерь. Но так как на ногах стоял нетвердо, в помощь мне отрядили Женьку, оторвали от него Ульяну и приставили к ведру. Тот сначала упирался, мол, не гитаристское это дело - за пойлом ходить. У него другие задачи, народ веселить и самому отдыхать. Но ребята ткнули ему в совесть, что все-таки он мой друг и обязан помочь, иначе по причине своей хмельной веселости и нетвердой шага один я могу ведро не донести и пролить ценный продукт на ненасытную колхозную землю, которая и так немало кровушки студенческой попила. А вина ей впитать — жирно будет. И так последние рублики собираем. Денег у всех остталось только на вино, сигареты и хлеб. Все-таки никто не рассчитывал на такую продовольственную катавасию.
И вон Женька, недовольный, поплелся со мной, запамятовал, видно, что друзья мы. Я старался идти прямо и всей своей статью не показывать, что наклюкался в зюзю. За мной семенил такой же тепленький Женька. Сделка в хижине дяди Тома прошла удачно. На остатки стипендии купили ведро виноградного и побрели назад. Идем мы полем. Сентябрь выдался для тех виноградных краев прохладный, но мы на жидком топливе не мерзнем. Прем вперед, как Матросов на амбразуру. И ничто нас не может остановить, как вдруг вижу – в темноте мелькнуло что-то. Светленькое и аппетиное, на окорок похоже и даже хвост крючком. “Женька!” – ору я. Это же поросенок! Видно, двухмесячный Ниф-Ниф сбежал из свинофермы колхозной и теперь бродил во тьме неприкаянный. От вида такого деликатеса у нас с Женькой аж руки затряслись. Ведро чуть не выронили. Бросились мы за Нуф-Нуфом в погоню. Но ноги вязнут в земле и путаются почему-то. Голова, выходит, ясная, а ноги напились вдрызг, – под общий смех живописал Никита Егорович. – Но, на наше счастье, поросеночек квелый оказался. Не шибко резво убегал. И даже как-то еще больше наших его ноги заплетались. А потом и вовсе издох. Осмотрели мы добычу и по синюшности деликатеса поняли, что не совсем он здоров был. И не сбежал он вовсе, а, скорее всего, занемог, а его как дохлого выкинули. Но живой оказался, очухался и побегал еще немного. А тут мы его, ироды, доконали. Нельзя, говорит Женька, такую животину вкушать, что издохла смертью своей. А я говорю, что мне фиолетово. Я мяса две недели не видел, а от табака жженого уже зубы черные стали. Скажем, говорю, нашим, что поросенка со свинофермы стырили. Здоровенький он был и прыткий, как Ульянка твоя. В лагере его освежуем. Женька помялся, но согласился, дав мне клятвенное обещание хранить сие в тайне до самой смерти. Вернулись мы в лагерь с добычей и по-быстрому, пока никто не понял, освежевали его складником. Радости не было предела. Жарили Нуф-Нуфа на углях, пили вино и пели песни до рассвета. А утром меня чуть из лагеря взашей не выгнали. Проболтался Иуда, что поросеночек дохленький был.
— Но никто же не отравился? — спросила Света.
— Нет, конечно, — ответил Горохов. — Он переварился еще не достигнув желудка. Никто не жаловался. Это был единственный вечер, когда все наелись досыта. А на меня все надулись.
— Так получается, Никита Егорович, — Света будто включила психотерапевта, — вы на Ревягина обиду затаили, а не он на вас. Он вас просто предал. Тогда мне непонятно его отношение к вам.
И правда, складывалось пока не очень. С чего бы Ревягин так нам пакостил? Под нашими взглядами начальник не выдержал.
— Ну, я отомстил, так сказать… — Горохов замялся, уши его чуть покраснели. — Увел я у него Ульянку. Пятнадцать лет с ней прожили. Вот…
***
За неделю пребывания в Волгограде всех потерпевших и свидетелей мы опросили с пристрастием. На основании заключения дактилоскопической экспертизы, которую быстро
