Эхо времени. Вторая мировая война, Холокост и музыка памяти - Джереми Эйхлер

поэзию и пьесы, но особым жанром, в котором он плодотворно работал, были биографические книги. В них он рассказывал о жизни великих художников, ученых и мореплавателей прошлого: Бальзака, Толстого, Эразма, Монтеня, Магеллана и многих других. Цвейг восхищался их трудом, видя в их судьбах не только красоту, но еще и силу нравственного совершенствования, залог космополитического гуманизма. По его мнению, эти биографии составляли и истинное наследие Европы, и ее единственную надежду вернуть себе моральную опору после опустошения, причиненного Первой мировой войной. В свое время эти книги Цвейга пользовались фантастической популярностью у читателей, и хотя он так и не написал главного, большого произведения, которое завоевало бы ему место в первых рядах немецкой литературы, в корпусе его сочинений тем не менее отразились вполне определенные идеалы – и та эпоха, гибель которой происходила у Цвейга на глазах.

В 1931 году, когда произошло знакомство Штрауса и Цвейга, писателю как раз исполнилось пятьдесят лет, он находился в зените славы. Как самый переводимый немецкий писатель в мире, Цвейг был настоящей литературной знаменитостью. По случаю его юбилея сотни поздравительных писем из разных концов света слетались в его помпезный дом на улице Капуцинерберг в Зальцбурге, где у писателя имелось два кабинета (один – с просторной террасой) и сад, утопавший в тени плодовых деревьев. Из осенней поездки в два швейцарских города он писал жене в состоянии счастливого изнеможения: “Мне пришлось подписать почти восемьсот экземпляров своих книг в двух книжных магазинах… Я пишу это письмо в поезде, карандашом – потому что в авторучках (во всех трех) закончились чернила”[181].

Преданность Цвейга религии гуманизма, в которой искусство и культура считались “нашей истинной родиной”[182], проявлялась не только в сочинениях, но и в беспрестанной коллекционерской деятельности: он собирал подлинники рукописей. Испытывая страстную тягу к этим материальным следам великого творчества прошлого, Цвейг рассуждал о том, что эти манускрипты, к которым прикасались руки гениев, могут почти каббалистическим путем передать непостижимые тайны созидания. Особенно его привлекала музыка, и он купил сотни партитур (многие из них хранятся теперь в Британской библиотеке) великих композиторов – в числе прочих Баха, Брамса и Шуберта. Имелась в его коллекции и Шубертова песня An die Musik – с ее знаменитым обращением к Музе: “Бесценный дар! Как часто в дни печали ты, исцеляя боль сердечных мук, уносишь мысль в заоблачные дали, лишь твой заслышу сердцу милый звук”[183]. Помимо подлинников партитур Цвейг выискивал и приобретал также предметы, принадлежавшие некогда самим композиторам: так, он раздобыл брачный контракт Моцарта и компас, скрипку и ложечку для сливок Бетховена. В его коллекцию попало перо Гёте и даже прядь его волос – в придачу к манускриптам, среди которых был двусторонний лист из второй части “Фауста”. Однако самым драгоценным для Цвейга предметом – тем, с которым он не мог расстаться до последнего, – был письменный стол Бетховена. Он сам работал за этим столом и называл его своим “домашним святилищем”. Настоящий коллекционер не дарит ценимым им предметам новую жизнь, как написал однажды Вальтер Беньямин, “он сам живет в них”[184].

В ту пору, когда произошла первая встреча писателя со Штраусом, Цвейг все еще решительно держался за свои пацифистские идеалы и сохранял оптимистический взгляд на перспективу мирного международного сотрудничества. В очерке “История как поэтесса”, опубликованном в ноябре 1931 года – в том же месяце, когда состоялось знакомство со Штраусом, – Цвейг писал, что “все то смятение и то огорчение, которые мы испытываем сегодня, суть лишь волны, несущие нас к чему-то новому, к будущему: ничто не совершается зря”[185]. А менее чем год спустя, в мае 1932 года, он призывал воинственных националистов разных стран забыть вражду и объединиться в “наднациональное царство Человечества”[186].

Для Цвейга средоточием этого восхваляемого воображаемого царства была, разумеется, музыка, высшее из всех искусств, и ее творцы превозносились как представители “великого космополитического рода, [который] не ведает границ между странами, языками и народами”[187]. И потому Цвейга привела в настоящий восторг одна мысль о возможном сотрудничестве со Штраусом. Позже он вспоминал: “[Я] не знал более плодовитого современного музыканта, которому с большей готовностью желал бы послужить, чем Рихард Штраус, последний из великой когорты истинных немецких музыкантов, которая восходит к нашим дням от Генделя и Баха через Бетховена и Брамса”[188]. Они сразу же взялись за дело. Уже во время первой встречи Штраус с удивительной откровенностью сообщил Цвейгу, что, дожив до преклонного возраста, он утратил прежнюю способность создавать из ничего чисто инструментальную музыку, характерную для периода его ранних взлетов. Однако слова по-прежнему вдохновляют его, и потому ему нужно по-настоящему поэтическое либретто. Более того, композитор очень надеялся создать не просто оперу, а комическую оперу. Вскоре Цвейг предложил переделать сюжет комедии Бена Джонсона, написанной в 1609 году, под названием “Эписин, или Молчаливая женщина”: старого холостяка Мороуза (в цвейговом варианте – Морозуса), мечтающего о тишине и покое, хитростью женят на “молчаливой женщине”, которая вскоре вопиющим образом обманывает все его ожидания. Штрауса очень воодушевила эта идея, и у тандема сразу же закипела работа над новой оперой – Die schweigsame Frau.

Сохранившаяся переписка между композитором и либреттистом свидетельствует о том, что общий язык они нашли очень быстро: Цвейг как будто с полуслова понял, что́ именно необходимо Штраусу, чтобы воспламенить его музыкальное воображение. В одном из первых писем Штраус заявляет, что черновой вариант Цвейга уже обладает величием исторического масштаба и “больше подходит для музыки, чем даже «Фигаро» и «Севильский цирюльник»”[189]. В их переписке затрагивались в первую очередь художественные вопросы, а тогдашние политические события словно провалились в сюрреалистическое небытие. Например, 31 января 1933 года Цвейг спокойно и почтительно обсуждает со Штраусом организационные подробности их предстоящей встречи и ни единым словом не упоминает о драматическом событии предыдущего дня: накануне в должность канцлера Германии вступил Адольф Гитлер. Так продолжалось еще долго, и лишь в письме от 3 апреля у Цвейга проскальзывает туманный намек на “неспокойное время”, которое мешает ему работать. Среди прочих событий за несколько предыдущих недель произошло немало: печально известный поджог Рейхстага, официальное объявление нацистами бойкота предприятий, принадлежавших евреям, и создание Дахау – первого концентрационного лагеря для противников режима. На следующий день, отвечая на письмо Цвейга, Штраус как будто с недоумением заметил: “У меня все прекрасно. Я снова напряженно работаю, как и тогда, спустя неделю после начала Великой войны”[190]. В очередном ответе Цвейга чувствуется старательное желание настроиться на один лад с собеседником: “Я очень рад, что у вас хорошо продвигается работа; политика приходит и уходит, а искусство живет вечно, поэтому нам следует стремиться к тому, что постоянно по своей сути,