Две недели - Роберт Александрович Балакшин

Я же был очарован Колькой. Начитавшись Джека Лондона, я мечтал найти его героев среди окружавших меня, и Колька показался мне одним из них. Ведь часто бывает, что в другом видишь то, чего нет в тебе.

— Долго еще? — прервал мои размышления Топорков. — Сменять тебя?

— Конечно, — усмехнувшись, сказал Тучин, — чего еще спрашиваешь?

— Нет. Я сам, — вспомнив ротного, когда тот сказал, чтобы я отвечал за себя, вибрирующим от волнения голосом возразил я. — Постою я еще, Юра, — заплетающимся языком выговорил я. Не думал, конечно, Колька, что я так отвечу.

— Так что? — глухим голосом сказал Тучин Юре, но тот, будто не слыша его, спросил у Маркаускаса:

— Маркаускас, а тебя менять?

Маркаускас что-то забубнил по-литовски, а я вспомнил, как часто передразнивал его акцент, забавные неправильности в русском языке, как, завидуя его физической силе, частенько посылал его чистить уборную. Но не все же злое, и хорошее было. Маркаускас — парень не мед, возни с ним много на первых порах было, и поэтому, когда сестра к нему приехала, ротный никак не хотел его отпускать в увольнение, а я добился, убедил ротного, отпустил он Маркаускаса.

— Я тоже постою, товарищ сержант, — своим скрипучим голосом сказал Маркаускас.

— А ты, Тимошин? — оживившимся голосом спросил Топорков, очевидно, уже из одного интереса.

Тимошину от Кольки доставалось как никому. Невзлюбил он его почему-то и донимал нарядами безбожно. Тимошин, парень гордый, не жаловался, не спорил, только однажды я видел, что он заплакал.

— Стоять буду, — огрызнулся Тимошин и положил трубку.

Нехорошо злорадствовать, но я поневоле вспомнил, как на проверках мои нерадивые солдаты тянулись, старались сделать все как можно лучше, а Колькины, вымуштрованные и послушные, все делали нехотя.

— Так что, Тучин? — спросил значительно Топорков.

— Сменяй, говорю! — прошипел Тучин и бросил трубку.

11

На исходе пятый час утра. Я уже седьмой час на ногах. Рассветает. Сектор виден весь; белея сломом, лежит поваленный столб.

Из низины наползает туман. Свежо пахнет холодной влагой.

Я вжался спиной в угол, так теплей. Только пошевелишься, утренний холод пробирается в рукава, за воротник.

Ноги устали.

Звякнул телефон.

— Как стоится? — ободряюще спрашивает Топорков.

«Худо», — чуть не простонал я, но подумал — вдруг Юра не разъединил телефоны и Маркаускас с Тимошиным слушают меня. Каждый, наверное, думает, что он устал больше всех и больше всех страдает и терпит.

— Ничего, Юра, — бодрясь, ответил я. — Покурить бы.

От холода и голода курить хочется нестерпимо.

— Нет ни у кого.

— Постреляй, Юра. — Топорков уже приносил мне сигарету из той пачки, что отобрал у Маркаускаса. Пачку он разделил по справедливости на всех.

— Ладно, поспрашиваю, в казарму схожу, — обещает Топорков, — видать-то как сейчас?

— Сносно. Тумана много, но светать начнет, так повидней будет.

— Посылай тогда Пикумса в караулку. И вы своих тоже, Маркаускас с Тимошиным. Буду смену вам готовить. Часок-другой поспят, поотогреются да и на пост. Днем-то полегче будет. Как-нибудь отмучаемся, а?

— Отмучаемся, отмучаемся. Курить-то неси.

— Посылай Пикумса.

— Пикумс, — раздвинув рамы, крикнул я.

Пикумс подошел к вышке, нахмурил брови и сделал строгое, важное лицо, какое он делает при разговорах со «стариками». Этим он предохраняет себя от розыгрышей и дурацких шуток.

— Иди в караулку отдыхать, да на смену скоро пойдешь, — смеясь, сказал я.

— Врешь ты, наверно, — не верит Пикумс. Он, поди, и подошел ко мне, думая, что я со скуки скажу ему какую-нибудь глупость. Я засмеялся над недоверчивостью Пикумса. Видно, что Пикумс продрог ужасно и готов верить мне, но на всякий случай подстраховывается.

— Иди, иди, — стараясь говорить как можно искренней, сказал я, — не вру, честное слово.

Только маленькая фигурка Пикумса скрылась за поворотом, как почти сразу же оттуда выбежал Топорков. Юра подбежал к вышке, придерживая приклад автомата, прыгающий на боку, и, запыхавшись, поднялся наверх.

— Губы-то синие. Озяб? Маркаускас стоит еле жив, автомат, как ребятенка, держит. Дверь-то видел, сорвало?

— Где?

Топорков мотнул головой за вышку и сунул руку в карман. Я перегнулся за подоконник. Входная дверь лежит на траве возле вышки.

— Сильно!

— Еще что, — засовывая руку глубже в карман, хвастливо сказал Топорков. — Каштан у плаца наполовину переломило, толщина такая. У дома через дорогу железо на крыше на полдома закатало, весь чердак видать. А забор в правом секторе первого поста… Да что ты, черт! — роясь глубоко в кармане, серчал Топорков, — за подкладку, что ль, завалился? — Затрещала материя.

Я, облизывая губы, держал наготове спичечный коробок.

— Еле нашел в казарме. Дневальный дал, — сказал Топорков, с трудом выуживая из-за подкладки бушлата окурок в полсигареты. — Маркаускасу еще давал. — Я скорчил недовольную гримасу. — Еще и третьему посту надо, и он просил. Одна на всех.

— Салаги и не покурят — не помрут.

После первой затяжки приятно заломило в челюстях, легким кругом пошла голова и, жадно задерживая дым в груди, я подумал: «Курить-то и салаги хотят».

— Колька где?

— Дрыхнет, — заиграв глазами, сказал Топорков. — Пришел, автомат кинул в пирамиду и на кровать. В сапогах. Хотел я его с койки шарнуть да так напинать…

— Ротный-то был? — Я, спохватившись, притушил сигарету.

— Заходил, — недовольный, что я прервал его, хмуро ответил Топорков. — Я ему доложил, все чин-чинарем. Посмотрел он караулку, в спальню зашел, а лампочки-то там нет, плоховато видать. «Кто это?» — «Тучин». — «Он же на посту должен стоять». Я ему все рассказал. «Старослужащий, мать-перемать, — ругается капитан, — дряннее первогодка». А сам все зырит по койкам. «А где еще? Еще один старослужащий должен быть. Крутов-то где?» Я сказал, «Да они же друзья. А друзья всюду вместе. Не ожидал я от Крутова. Подвел он друга». — «Подвел». Ну, капитан, — сказал разговорившийся Топорков, — и тут съехидничает.

— Ладно, Юра. На, неси на третий пост, — заминая разговор, сказал я и подал окурок.

Топорков сошел с поста и уже на земле окликнул меня.

— Что, Юра? — высунувшись из окна, спросил я.

— Ротный еще сказал, почему Крутов в казарме не на своей койке спит. Опять дисциплину нарушает. Хотел, говорит, еще на разводе сказать, да не стал настроение портить.

— Хорошо, — засмеялся я, — из караула сменимся, перееду на новое место.

12

Вот мы и сменились из караула. Мы идем в казарму усталые, и вид у нас далеко не тот, какой был на разводе. Тучин не разговаривает со мной, встал в последнюю шеренгу.

Навстречу нам идет ротный.

— Караул, смирно, равнение на-право! — командует Топорков.

Прижав левые руки, повернув головы направо, мы с силой бьем подошвами сапог, разбрызгивая мелкие лужицы на дороге. Я, высоко поднимая ногу, прохожу мимо ротного, радуясь, что кончен еще один караул, что ротный приветливо