Штрафники 2017. Мы будем на этой войне - Дмитрий Дашко

Взбежал по обломанным гранитным ступенькам, устремляясь к чернеющему входу в здание, на бегу поливая из автомата. Добравшись, прижался спиной к стене.

Другие штрафники уже подбегали к нему с тревожными прокопченными лицами, с лихорадочно блестящими глазами.

– Гранаты. У кого есть гранаты?

– У меня, – отозвался Андрей Чеснов.

В прошлом – нескладный толстяк, работавший менеджером среднего звена, а нынче порядком отощавший штрафник по кличке Чеснок, бросил «лимонку» внутрь.

Грохнул взрыв, вышвырнув наружу тучу пыли и какое-то тряпье.

кто-то из штрафников заорал, настраиваясь на рукопашку:

– Мочи!!! А-а-а!!!

Остальные вразнобой подхватили:

– А-а-а!!!

– Беей!!!

– Ы-ы-ы!!

Дружно ворвались в эту пыль, стреляя в черноту. Рядом с Лютым кто-то упал, болезненно захлебнувшись собственным криком, видать, схватил пулю. Следом повалились еще несколько, нарвавшись на смертельный свинец. Бежавшие за ними запнулись, тяжело падая.

Лютый успел проскочить эту кучу-малу, лихорадочно осматриваясь. Навстречу поднялись оппозиционеры, не по-человечески заорав во весь голос:

– А-а-а!!!

Сшибка случилась яростной: бойцы стреляли в упор, засаживали штык-ножи так, что даже ствол автомата проникал в рану, разрывая ее. Прикладами разбивали кости. Руками ломали кадыки и шейные позвонки, со звериным рыком впивались в горло, выдавливали грязными пальцами глаза, разрывали ненавистные кричащие рты…

В другой половине здания тоже со звериной яростью дрались в рукопашную.

Здесь на несколько мгновений все стихло. Под ногами уцелевших лежали тела: своих и врагов. Чуть подальше, за мешками с песком валялись трое опóзеров. Задрав ствол, на сошках стоял ручной пулемет Калашникова. Брошенная Чесноком граната перелетела мешки и рванула, уничтожив расчет.

Вдруг Из-за выщербленной пулями колонны грохнула очередь, свалив двоих рядом с Павлом. Штрафники сразу попадали, открыв шквальный огонь. Когда грохот на секунду стих, прятавшийся за колонной опóзер рванул прочь. Гусев дал короткую очередь. Пули толкнули опóзера в спину, выбили пыль из форменной куртки и швырнули тело на засыпанный мусором пол.

Павел подал Чесноку знак проверить.

Спустя короткое время тот доложил:

– Чисто.

– Наверх, – приказал Гусев.

Начали осторожно подниматься по лестнице на второй этаж, где уже металась злая перестрелка. Другие штрафники, опередив первый взвод, по лестничным маршам успели проникнуть наверх и завязали ближний бой. Павел, понимая, что тем сейчас приходится несладко, торопил своих бойцов.

И сразу сюрприз – прямиком на поднимающихся штрафников Гусева выскочили ищущие спасения опóзеры. После короткой яростной перестрелки завязалась новая рукопашная: с матами, хрипами, стонами, дикими выкриками.

Магазин Гусева опять опустел. Налетевшего опóзера он встретил выпадом, ударив в грудь примкнутым штык-ножом.

Как показалось Гусеву, опóзеру выбило правый глаз, поэтому и лицо у него было в крови, поэтому он так бестолково и налетел. опóзер, болезненно охнув, тяжело свалился под ноги Павлу. А рукопашка уже закончилась. Кричали и стонали поверженные. Штрафники остервенело добивали раненых врагов. Мольбы о пощаде, хрипы, мелькание штык-ножей, искаженные мукой боли лица, вздрагивающие в агонии тела, злые глаза и выражения лиц самих штрафников… Все смешалось в сознании Гусева.

Второй этаж ЦУМа тоже взяли. Дальше штурмовать не имело смысла: верхние этажи почти полностью обвалились еще во время артобстрела.

Принялись осматривать закоулки захваченного здания. Изредка грохотали короткие автоматные очереди: добивали раненых или тех, кто пытался спрятаться.

К Гусеву подошел командир второго взвода.

– Здорово, Лютый.

– Здоровей видали.

– Закурить есть?

– Не смолю.

– Здоровье бережешь, – усмехнулся собеседник. – Зачем оно тебе здесь? Я тоже все бросить хочу, но не могу: если б не курево, совсем бы свихнулся.

Павел пожал плечами.

– Все мы сейчас психи. Только каждый по-своему.

– Что есть, то есть. У тебя большие потери?

– Еще не считал.

– А у меня полвзвода, как языком слизнуло. Ну, бывай: я к своим.

– Давай.

Глава XIV

Урки

Лютый устало опустился, где стоял, привалился спиной к покореженной стойке торгового оборудования, вытянул ноги. Сменил магазин, передернул затвор, не ставя на предохранитель, положил оружие на ноги.

Заметив следы крови на штык-ноже, подтянул за еще теплый ствол ближе, рукавом вяло обтер лезвие.

На мгновение накатила усталость, захотелось послать все к такой-то матери и забыться сладким сном, но он прогнал прочь эту мысль, встрепенулся и поискал глазами своего заместителя, на армейском жаргоне – замкá, Михаила Лемешко.

Увидев того целым и невредимым, обрадовался.

До штрафбата Лемешко служил в ОМОНе, числился у начальства на хорошем счету. За его спиной была не одна поездка в горячие точки, так что опыта у парня – хоть отбавляй.

Кто знает, как бы сложилась его судьба, если бы не митинг, взрыв гранаты, давка в толпе… десятки убитых, затоптанных и покалеченных, мертвый командир. Лемешко словно сорвался с цепи, прилюдно избил одного из организаторов митинга. Запись выложили в Интернет, запустили по всем новостным каналам.

В итоге – абсурдный по суровости приговор, когда судья и прокурор соревновались, кто выдвинет наибольший срок.

Михаил не сломался. В штрафники попал в надежде скостить срок и… вернуться, чтобы отомстить: проплаченному судье, трусливому прокурору, продажным газетчикам.

В штрафбате за Лемешко закрепилось прозвище Клык. Двадцатисемилетний крепыш оказался по-настоящему кусачим – спуску обидчикам не давал. От того и был среди бойцов в авторитете. Гусев, назначив его своим заместителем, не прогадал. В парне удивительным образом сочетались взрывной характер, тяга к справедливости и в то же время обычная житейская мудрость тертого калача. Ну и физические кондиции, конечно, – омоновец все же.

– Клык, узнай и доложи о потерях, – устало произнес Гусев.

– Сделаю, – кивнул Лемешко. – Ты в порядке?

– Ноги что-то дрожат, не держат совсем.

Клык понимающе кивнул и отправился выполнять приказ. До Павла донесся его голос:

– Сколько в отделении людей осталось? Раненые есть? Убитые? Ясно…

Неподалеку от Лютого на полу устроился сорокадевятилетний Владимир Наумович Ильин – рассудительный, спокойный мужик с обвисшими пшеничными усами. Бледный цвет лица Наумыча, ввалившиеся дряблые щеки и черные круги под потухшими безразличными ко всему глазами свидетельствовали, что он совсем плох, здоровье никудышное, долго вряд ли протянет: если не убьют, то сам загнется.

До войны Наумыч токарил на заводе, после мобилизации угодил в саперы. В штрафники попал за отказ идти в атаку.

Инженерный батальон под ураганным огнем удерживал наведенную переправу, полегли почти все. Нервы у мужика не выдержали, он струсил. Однако у Гусева нареканий к Наумычу не было. Воевал тот не хуже других.

Рядом с Ильиным пристроился молодой парень Игорь Огрешков – Грешок, как его сразу окрестили жулики, едва он появился во взводе Лютого. Грешок был щупленьким, с фигурой подростка-юноши девятнадцати лет от роду. После окончания школы его призвали в армию, а там грянула война.

Он отслужил почти год, когда войсковую часть перебросили на фронт. Этот ад оказался непосилен не только для него. Многие ломались. Сломался и Игорь. Ежечасно видя трупы, кровищу, бесконечное число израненных, искалеченных солдат, находясь в стрессовом состоянии, подвергаясь обстрелам, отражая вражеские атаки, вынужденный сам ходить в атаки, Огрешков не выдержал. Собравшись с духом, выбрав момент, когда его никто не видел, он перевел автомат на одиночный огонь, приставил к ноге и нажал на спусковой крючок. От боли Игорь потерял сознание. Очнулся он, когда ногу бинтовала медсестра, нашедшая его в развалинах, где он спрятался.

В ее глазах Огрешков не увидел сострадания. Напротив, в них открыто читалось презрение. Она, молодая девчонка, лазает под обстрелами, от страха чуть в штаны не писает, но воюет наравне с мужиками, а он…

…В штрафной части, чтобы избежать придирок и хамства жуликов, Игорь прилепился к Наумычу, ища у того защиты и моральной поддержки: слишком уж тяжелой ношей оказалась для него эта война.

Постепенно Грешок освоился, стал не таким затравленным и пугливым, но все же стержня в нем не было. За Ильиным ходил, как привязанный. Тот, собственно, и не возражал: ну ходит и ходит, бог с ним!

Гусев прислушался к их разговору.

– Дядя Вова, я его колю, а он мягкий, я колю, а он мягкий… – жалился Грешок Наумычу.

– Первого штык-ножом приговорил? – без интереса спросил Ильин.

– Ну… это… да, первый… Я стрелял до этого, попадал вроде, а вот так, чтобы почти своими руками… Я колю, а он мягкий…