Глухая рамень - Александр Патреев

— Ефрем Герасимыч здесь? — кричал чей-то голос с улицы. — Домой пошлите! Скорее!

Сотин, тяжело надавив рукой на плечо Якуба, поднялся и медленно пошел к двери, провожаемый сотней понимающих глаз. В сердце Ариши толкнулось беспокойство за Катю, оставленную дома с Наталкой.

Собрание, неожиданно выбитое из колеи, остановилось, точно кадр после обрыва киноленты, потом со стола президиума ударил звонок.

— Товарищи, продолжаем!

Подбирали курсантов надежных, проверенных; все тридцать человек, фамилии которых назвал Горбатов, не вызывали ни у кого сомнения. С задних рядов в президиум пришла записка. Горбатов и Бережнов молча уткнулись в нее, потом передали Семену Коробову. Прочитав, Коробов сощурился, пощипал русую бороду и, посмотрев на Горбатова, черкнул ногтем по красной материи крест-накрест.

— Поступила записка, — объявил Горбатов. — Прокофий Жиганов просит записать его на курсы. Я полагаю, что мы…

— Воздержимся! — громко выкрикнул Сорокин. — Пусть он на работе докажет, а потом поглядим.

Вслед за Ванюшкой выступил Коробов:

— Мы все за то: как есть наша новая власть, так и новая работа. Теперь вот как надо: вперед сколько хошь, а назад — ни шагу. А Пронька — наоборот всегда, потому и качество его пока невысокое.

— Я не напрашиваюсь, — ответил из угла Жиган.

— А почему же писал? — спросил Горбатов с недоверчивой усмешкой.

— Это не я.

— Кто же о тебе позаботился?

— Не знаю.

Горбатов покачал головой и при общем смехе сказал:

— Вот и пойми его, ерша щетинникова…

Решено было курсы открыть через неделю, завтра же начать паспортизацию обоза, а в начале декабря перенести ольховский ставеж и проложить к нему ледяную дорогу.

Принесли киноаппарат. Авдей Бережнов оповестил, что картина обещает быть интересной. Молодежь грудилась к передним скамейкам, шумно толкаясь, наперебой занимая места. Старички и пожилые двинулись по домам. Взобравшийся на стол Якуб приколачивал к стене простыню. Арише хотелось посмотреть картину, она любила кино, но, подумав, все же решила уйти: нынче весь день она стирала белье, устала, затянувшееся собрание утомило еще более, вдобавок к тому же ей после ухода Сотина стало почему-то боязно и за Катю.

— Домой надо, — сказала она себе. — Пришлю Наталку… пусть посмотрит.

Она поднялась, застегнула доху и пошла к выходу. На широкой площадке крыльца в темноте стояли трое и негромко разговаривали. Она недолго посидела на перилах крыльца, пережидая бушующую пургу.

— Ты, Прокофий, не обижайся, — сказал один. Судя по голосу, это был Семен Коробов. — Смотри, не начни буянить.

— А что мне курсы-то? Наплевать только. Я знаю больше, чем лесорубу полагается… Затевают много, да испекут мало. Угонят людей в Большую Ольховку, а кормить будет нечем.

— Нет, брат, на это не кивай. Авдей Степаныч сказывал, что продуктов запасено на целый квартал.

— Запасено? — переспросил Жиган.

— А как же. Иначе нельзя. Надо вперед прикидывать.

— Наперед прикидывать трудно: ошибиться можно. Не такие головы, и то мажут.

После этого Коробов и еще один, высокий, в малахае — наверно, Платон Сажин, сошли с крыльца и молча зашагали по тропе к бараку. Пронька же остался тут; он сел на перила напротив Ариши и закурил. При свете огня она увидела белобровое мрачное лицо, старую кепку и кудрявую волну волос, свисавшую над левым прищуренным глазом.

— Товарищ Жиган, — обратилась она к нему, — говорят, вы в Красном Бору убили лося?

— Говорили да перестали.

— А правда это?

— Убил, конечно, что за вопрос, — ответил он грубо и мрачно. — Во всякой охоте я мастер. А лося мне — проще простого.

Ариша больше не спрашивала: его злой глуховатый голос испугал ее. В темноте она не могла видеть его лица, но ей казалось, что сейчас глаза у него тяжелые, решительные, наглые и глядят на нее в упор. Инстинктивно она подалась к сенной двери, притихла, — ей захотелось скорее уйти отсюда. «Зачем я завела с ним разговор?» — подумала она.

Пронька спрыгнул на пол, напугав ее еще более, — она чуть сдержалась, чтобы не вскрикнуть, — бросил окурок в сторону и исчез в темноте сеней.

В двери появился Вершинин. Ариша узнала его сразу и облегченно вздохнула; узнал и он ее. Пурга улеглась, кругом было сине и тихо. Из комнаты доносился мягкий стрекот киноаппарата.

— Вы не ушли еще? — спросил Вершинин.

— Я жду… мужа. Какой у вас этот… Жиган… право. Он сидел тут, и мне почему-то было страшно.

— Жиган? Парень он с норовом… но вам бояться его совершенно нечего… Как понравились сегодняшние выступления?

— Скучно.

— Спасибо, — не без упрека сказал Вершинин. — В таком случае, желаю доброй, приятной ночи. — И он ушел, крепко пожав ей на прощанье руку.

Ариша постояла еще немного, а когда Вершинин скрылся в темноте, пошла по улице, не дожидаясь Алексея.

Глава VII

Прямым прицелом

Наталка бегом бежала к конторе, — на счастье подоспела к первой части картины и села рядом с Палашкой. Обе впились глазами в экран и, глядя на мелькавших живых страшных разбойников, ограбивших «Виргинскую почту», шушукались, вздыхали, ужасались и ахали.

Пронька в этот вечер не находил себе места, шатался один по улицам, обошел лесной склад, несколько минут простоял у освещенных окон клуба, потом, плюнув, отбежал прочь. Над ним висело тяжелое черное небо, дорогу перегораживали бараки и избы, и от этого было тесно ему и душно на вольном свете. Кому-то погрозив кулаком, он скрипнул зубами. Он слышал, как выли за околицей голодные волки, и понимал этот заунывный звериный вой.

«Вот выгнать к ним из сарая лошадь, — подумал он с жестокой надсадой, — облепят и разорвут на части…»

И самому захотелось сейчас встретиться… ну, хотя бы с Ванюшкой Сорокиным. Схватить за шиворот, тряхнуть и крикнуть: «Ага, значит, „воздержимся“?..» Ванюшка заодно с Горбатовым и Семкой Коробовым, они общую линию гнут, у них одна компания… Пронька пока одинок… Ну и что ж? У него голова на плечах, он тоже умеет прикидывать наперед и знает, что, когда и как надо делать.

— Хм, «запасли на квартал»… Увидим. Может случиться и так, что затеют много, да нечего станет жрать.

Разбежавшись, он прыгнул через бревна к Лукерьиной избе и грохнул кулаком в раму:

— Отпирай!..

Горбатая Лукерья отворила сенцы, булгашного парня впустила в избу и, дверь затворив, осторожно спросила:

— Зачем, мой родимый, пожаловал?

— Известно, за водкой. Полмитрия давай… а денег не спрашивай. — Он стал посреди избы, даже кепку, басурманин, не снял.

— Что ты?! Что ты, родимый, — беспокойно завозилась на лавке Лукерья. — Где мне взять? Что ты!

— Ну будет! — цыкнул Жиган. — Вынимай. Нечего черта тешить. Не притворяйся. Мне не много, пол-литра. — И, не снимая шапки, уселся за стол.

Лукерья всегда побаивалась Проньки, а нынче и подавно: даже страх обуял старуху, ноги и руки дрожат, в груди холодеет и язык к гортани прилип, не шевелится. Как на грех, в этот вечер не пришла и Параня: вдвоем-то с ней не так уж страшен был бы Жиган.

— Ну, вынимай… живо! — и кинул на стол деньги.

Лукерья еще больше сгорбилась, выползла в сени, — в чулане она постоянно держала украдкой водочку. Принесла, поставила бутылку на краешек стола и спросила робко:

— На вынос али здесь разопьешь?

— «На вынос»? Ха-ха-ха… — раскатился Пронька. — Значит, всяко дозволяешь? Это гоже. — Он хлопнул в дно бутылки ладонью, Лукерья едва успела увернуться — пробка пролетела мимо носа, а в щеку ударили винные брызги.

Пронька увидал это и загоготал еще шибче:

— Хо-хо! Извиняюсь.

Ему на глаза попался соленый огурец, лежавший на блюдце в открытом судничке. Жиган указал на него пальцем:

— Подай, закушу я.

Он единым духом выпил целый стакан, налил еще, остолбенело поглядел на Лукерью, молча стоявшую у дощатой переборки, и вдруг переменился в лице, затих, о чем-то думая.

Лукерья хотела спросить, о чем он, да струсила: осмеет и матюков наложит.

Но перед уходом парень сам поведал ей кое-что по секрету. Один человек, надежный, приехал из города и привез с собой тревожные, нехорошие вести — грозит народу беда… Со дня на день, с часу на час ожидай ее, припасай для себя, что можно… Война!..

Об этом и думала горбатая Лукерья, оставшись наедине с собой. Долго не тушила лампу, сидела сгорбившись, опустив руки между колен. Значит, беда совсем близко, ежели Пронька пригрозил ей перед своим уходом:

— Если будешь звонить, что я у тебя был, узнаю зараз и сообщу о шинкарстве твоем куда следует… Житья не дам! Смотри, тут дело серьезное. Помалкивай, а не то…

С палкой в руках, взятой из Лукерьиных дров, вышел Жиган на дорогу. Он бросил окурок в снег и, остановившись, глянул по-воровски вбок. В бараках и избах горели огни, над ними — темный вечер, тихий, безоблачный. Пурга улеглась. Поднявшаяся над лесом луна улыбалась ему насмешливо… Но Пронька верил в свою удачу, как в свои сильные руки, которые когда-то свалили в Красном бору лося.