Сирийские мистики о любви, страхе, гневе и радости - Максим Глебович Калинин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Филипп: Вы знаете, когда я учился на классическом отделении, мы читали «Труды и дни» Гесиода. В самом начале поэмы он рассуждает о двух Эридах. Обычно Эрида считается богиней раздора: именно она подкинула злополучное яблоко, из-за которого три богини поссорились и пришли на суд к Парису, после чего и началась Троянская война. Так вот, у Гесиода этих Эрид две и они олицетворяют скорее не сам раздор, а ревность или зависть. Одна – злая, вредная. Она вызывает вражду и войны. А другая – полезная: например, ты увидел, что кто-то преуспел в деле, которым и ты занимаешься, и от этой зависти сам стараешься больше и лучше[160].
Максим: Да, это действительно похоже на разделение Исаака Сирина.
Филипп: И, возвращаясь к Сирину, получается, что, озвучивая такую критику, человек скорее заявляет о себе, чем пытается кому-то помочь.
Максим: Да. Потому что мы не можем отвечать за внутренний мир других людей (как и другие люди не могут знать всех наших обстоятельств). И, следуя идее Исаака Сирина, нужно семь раз подумать, прежде чем принимать близко к сердцу что ни попадя или указывать на соринку в глазу ближнего своего.
Филипп: Можно только обзываться: «Книжники! Мудрецы!»
Максим: Ну, это уже будет похоже на троллинг, но на самом деле апостол Павел был мастером троллинга – разговаривая с первосвященниками, он их закидывал всякими скрытыми цитатами. И сирийские мистики тоже, я думаю, могли при желании это сделать. Но при этом они говорят о том, что критика, смешанная с агрессией по отношению к тебе, – это просто тот инструмент, который можно использовать как угодно, поворачивая его в нужную сторону. Ты не впускаешь это внутрь своего сердца, потому что идеал мистика – это спокойное сердце. Но любые недобрые слова можно воспринимать как то, что помогает растворить свое эго.
Филипп: То есть использовать это как подспорье в том, чтобы не зацикливаться на себе и не скатываться в самолюбование.
Максим: Да, потому что мистики очень боялись спугнуть тот восторг, то состояние влюбленности в Бога и в Его красоту, которые не имеют внешней причины, а струятся из глубин сердца. Как и в человеческой любви и влюбленности, чистоте этого чувства может повредить неосторожное действие или слово. Значит ли это, что мистики всячески избегали любой критики? Вовсе нет. Наоборот, критика становилась для них способом выстраивания баланса, своеобразной оградой для внутренней тишины, влюбленности в мир, пути по направлению к евангельскому идеалу. И, как ни странно, мистик чувствовал свою власть над миром: ведь, несмотря на то что он не мог повлиять на внешние обстоятельства, из сданных ему карт он выстраивал ту реальность, которую хотел.
Филипп: Красота. Максим, вы сейчас сказали про «ограду для внутренней тишины». Мне вспомнилось ужасно красивое стихотворение Михаила Айзенберга, мне кажется, оно чем-то близко всему тому, что мы обсуждали только что.
Возле своей Мессиныновый найдешь приют.Знаю, что хватит силы,если на жалость бьют.Жалость моя, мое жалованье,как фитилек чадит.Но ведь не зря обожаниевечно со мной чудит.Вроде гнезда осиногопрежде гудела весть:жалости непосильнаявсе же работа есть.Бьется коса о камень,если приходит срок,переплетясь руками,руки сложить в замок.Жалость стоит заслономи замыкает связь,там, на лугу зеленом,в изгородь обратясь[161].У Айзенберга есть созвучная сирийским мистикам мысль о создании внутренней защитной ограды. Ты не выходишь за нее, чтобы сохранить внутреннюю тишину, с помощью этого отражения себя в других людях высаживаешь свой куст жимолости и сам становишься им в какой-то степени. Человек постепенно растворяется в этом мире, и его движущей силой оказывается сострадание и жалость к миру. Эта сила может быть разрушительной и мучительной, но если ты знаешь, как с ней себя вести, то она помогает двигаться вперед. Я запутался, кого в кого я сейчас вчитываю, Айзенберга в Сирина, или Сирина в Айзенберга, но вы понимаете, что я имею в виду.
Максим: Вот вы сказали: «знаешь, как себя вести». Один из ключевых для мистиков терминов – дуббара (dubbārā), «жительство», «образ жизни». Он образован от глагола даббар (dabbar) – «вести куда-то». То есть, говоря «себя вести», ты имеешь в виду не только отдельное взаимодействие с той силой, но и свою жизнь как целое. Но вместо того, чтобы ваше ясное размышление отягощать терминологическими рассуждениями, я лучше расскажу случай из моей жизни, связанный с критикой, который как раз привел меня внутрь этой ограды. Как-то один замечательный филолог и переводчик, мой коллега, спросил меня: «А что такого особенного вы видите в текстах мистиков? Какие-то повторяющиеся образы, довольно однотипные размышления». Эта критика меня сильно задела, тем более что она была обращена не ко мне, а к моим любимым авторам, и время от времени я возвращался к этому в мыслях. Спустя какое-то время на семинаре по сирийским мистикам в «Лаборатории ненужных вещей»[162] мы читали Исаака Сирина, и я вдруг осознал, что в тексте, который мы разбираем, он описывает порядка 20 уровней одного только поведения разума – разума, который пытается упорядочить назойливые мысли, в том числе по поводу критики, и сделать для них эту упомянутую вами ограду. При поверхностном чтении это кажется благостным размышлением об одном и том же, а на поверку оказывается чрезвычайно тонко выстроенной системой. И речь ведь шла не о высших состояниях света, не о созерцании человеком самого себя, а всего лишь о выстраивании этой ограды, этой защиты. И навела меня на это понимание задевшая за живое критика, которая сделала сознание более чувствительным.
Филипп: То есть если бы не то замечание, то вы бы не увидели те смыслы, которые этот текст открывает?
Максим: Да, та фраза колола меня изнутри, и, как и всякая боль, она делала сознание более чувствительным.
Филипп: Какое неожиданное и даже утешительное действие критики! Спасибо, Максим.
Глава 9
Репутация,
или
Насколько важно, что о тебе думают другие?
Филипп: Максим, мы живем в такое время, когда политические дела, заведенные на разных, казалось бы, не имеющих отношения к политике людей, стали едва ли не повседневной реальностью. Например, дело «Дело "Седьмой студии"»[163]. Помните его?
Максим: Конечно, мы с вами записывали подкаст через несколько дней после оглашения приговора.
Филипп: Точно, так и было. Один из главных героев этого дела, Алексей Малобродский, несколько лет защищался от обвинений в растрате средств, выделенных на театральные проекты. Его спрашивали: «А что же вы не признаетесь? Даже если вы не виноваты, это освободит вас от большого срока». Но он отказывался наотрез.
Максим: Потому что ему было важно не запятнать свое имя.
Филипп: Да. Когда наконец был оглашен приговор, все фигуранты получили условные сроки. И хотя приговор был обвинительный и несправедливый, многие выдохнули с облегчением, произнесли всякие ругательства про условную жизнь в условной стране и отправились в магазины, чтобы условно отпраздновать. Я тоже пошел в поселковый магазин и вдруг обнаружил, что забыл кошелек. На что знакомая мне продавщица, прекрасная, сказала: «Ну, ничего, я могу тебе эту бутылку отпустить в долг».
Максим: Вот что значит репутация – вы свое имя тоже не запятнали!
Филипп: Вот именно! А насколько понятие репутации интересовало сирийских мистиков? Им вообще было важно, что о них подумают другие и как это повлияет на их жизнь?
Максим: Знаете, Филипп, в какой-то степени их этот вопрос интересовал, хотя порой они относились к нему парадоксально. Исаак Сирин рассказывает, что однажды в молодости специально решил загубить свою репутацию в глазах окружающих, вызвать шквал осуждения и извлечь из этого духовную пользу.
Филипп: Такой урок смирения и умаления себя?
Максим: Вроде того. Он хотел с утра усесться на паперти – на крыльце церкви – и позавтракать в тот час, когда все добропорядочные христиане собираются к литургии.
Филипп: Но это же скандал!
Максим: То же самое ему сказал пожилой наставник, которому Исаак поведал о своем намерении. Нужно отметить, что у самого этого намерения есть мистическое обоснование, которое понятно нам из других текстов Исаака Сирина[164]. Он стремился к таким условиям жизни, когда кроме Бога опереться не на что: ты не поддаешься страху и шагаешь в неизвестность. То есть человек доводит свою жизнь до полной непредсказуемости – и в этом опыте видит Бога и мир по-новому. Это как ребенок,
