Праздник, который всегда с тобой - Эрнест Хемингуэй

— Есть.

— У вас, господа, нет плащей?

— Нет. Я не знал про крышу.

— Постарайтесь убедить месье, чтобы он был серьезнее, — умоляюще сказал механик. — Хотя бы по отношению к машине.

— Ага, — сказал я.

Дождь остановил нас через час к северу от Лиона.

В тот день дождь останавливал нас раз десять. Это были перемежающиеся ливни, когда короткие, когда — не очень. В плащах мы могли бы ехать не без приятности под весенним дождем. А так мы прятались под деревьями или в придорожных кафе. Мы отлично пообедали тем, что взяли в гостинице, — великолепным цыпленком с трюфелями, вкусным хлебом, с белым вином макон, и Скотт был очень счастлив, когда мы пили вино на каждой остановке. В Маконе я купил еще четыре бутылки прекрасного вина и откупоривал их по мере надобности.

Не уверен, что Скотт когда-нибудь пил из бутылки, — он был возбужден так, словно совершил экскурсию на дно общества, или как девушка, впервые купающаяся нагишом. Но в середине дня он начал беспокоиться о своем здоровье. Он рассказал мне о двух людях, которые недавно умерли от застоя в легких. Оба умерли в Италии, и он был под сильным впечатлением от этого.

Я сказал ему, что застой в легких — это устаревшее название пневмонии, а он возразил, что я ничего в этом не понимаю и глубоко ошибаюсь. Застой в легких — это болезнь, свойственная именно Европе, и я ничего не могу о ней знать, даже если читал медицинские книги отца, потому что в них говорится о чисто американских болезнях. Я сказал, что мой отец учился в Европе. Скотт объяснил, что застой в легких появился в Европе недавно и мой отец ничего не мог знать о нем. Кроме того, он объяснил, что в разных частях Америки болезни разные, и если бы мой отец лечил в Нью-Йорке, а не на Среднем Западе, он имел бы дело с совсем другим спектром болезней. Он так и выразился: «спектром».

Я согласился с ним, что в каких-то областях Соединенных Штатов определенные болезни распространены, а в каких-то — нет, и привел в пример распространенность проказы в Новом Орлеане и редкость ее в Чикаго. Но сказал, что у врачей принято обмениваться знаниями и информацией, и, коль скоро он поднял эту тему, я вспоминаю, что читал в журнале американской медицинской ассоциации серьезную статью о застое в легких, где прослежена история этой болезни в Европе аж от Гиппократа. Это окоротило его — на время, и я убедил его глотнуть еще макона, поскольку хорошее белое вино, умеренно полнотелое, но с низким содержанием алкоголя, считается почти специфическим средством от этой болезни.

Скотт немного повеселел, но вскоре опять омрачился и спросил, успеем ли мы добраться до большого города раньше, чем у него начнутся жар и бред, которыми, как я сказал ему, дает о себе знать истинный европейский застой в легких. Это, пояснил я ему, я пересказываю статью из французского медицинского журнала, которую прочел в американской больнице в Нейи, дожидаясь, когда мне сделают прижигание горла. Слово «прижигание» произвело на Скотта успокаивающее действие. Но он хотел знать, когда мы доедем до города. Я сказал, что, если не останавливаться, прибудем туда минут через двадцать пять — через час.

Тогда Скотт спросил, боюсь ли я смерти, и я ответил, что иногда больше, а иногда меньше.

Дождь припустил вовсю, и мы укрылись в кафе первой же деревни. Я не помню всех подробностей этого дня, но когда мы наконец очутились в гостинице, кажется, в Шалоне-на-Соне, было уже поздно и все аптеки закрылись. Скотт сразу разделся и лег в постель. Он сказал, что не прочь умереть от застоя в легких. Только кто тогда позаботится о Зельде и маленьком Скотти. Я не очень представлял себе, как смогу позаботиться о них, при том что у меня хватало забот выше крыши с моей женой Хэдли и маленьким Бамби, но сказал, что постараюсь, и он поблагодарил меня. Я должен следить, чтобы Зельда не пила и у Скотти была английская гувернантка.

Мы переоделись в пижамы, а одежду отдали сушить. За окном по-прежнему шел дождь, но в комнате с электрическим светом было уютно. Скотт лежал на кровати, собирая силы для борьбы с болезнью. Я посчитал его пульс — семьдесят два, пощупал лоб — прохладный. Прослушал грудь, попросив дышать поглубже — дыхание чистое.

— Слушайте, Скотт. У вас все в порядке. Если хотите предохраниться от простуды, лежите, а я закажу лимонад, виски — выпьете с аспирином, вам станет легче, и даже насморка не будет.

— Допотопные снадобья, — сказал Скотт.

— У вас нет температуры. Какая, к черту, пневмония без температуры?

— Не чертыхайтесь, — сказал Скотт. — Почем вы знаете, что у меня нет температуры?

— Пульс нормальный, лоб холодный на ощупь.

— На ощупь, — с горечью повторил Скотт. — Если вы настоящий друг, добудьте мне градусник.

— Я в пижаме.

— Пошлите за ним.

Я вызвал звонком обслугу. Официант не пришел; я позвонил еще раз и пошел в коридор искать его. Скотт лежал с закрытыми глазами, дышал медленно и осторожно; восковая кожа и правильные черты лица делали его похожим на маленького мертвого крестоносца. Я начал уставать от литературной жизни — если происходившее со мной было литературной жизнью, — и уже тосковал по работе и ощущал смертное одиночество, какое наступает вечером впустую прожитого дня. Я очень устал от Скотта и от этой дурацкой комедии, однако официанта нашел, дал ему денег на градусник и на трубочку аспирина и попросил принести два citron presse[54] и две двойные порции виски. Я хотел заказать бутылку, но здесь подавали только порциями.

Скотт лежал с закрытыми глазами, словно изваяние на собственной надгробной плите, и дышал с исключительным достоинством.

Услышав, что я вошел в номер, он заговорил:

— Вы достали термометр?

Я подошел и положил руку ему на лоб. Лоб не был холодным, как у надгробного изваяния. Но был прохладным и сухим.

— Нет, — сказал я.

— Я думал, вы принесли термометр. — Я послал за термометром.

— Это не то же самое.

— Да. Совсем не то же, правда?

Злиться на Скотта было так же бессмысленно, как злиться на сумасшедшего, но я злился на себя самого за то, что впутался в эту глупость. Но опасался он не зря, я это прекрасно понимал. В то время большинство пьяниц умирали от пневмонии — болезни, теперь почти побежденной. Но Скотта, при том как его разбирало от самых маленьких доз спиртного, трудно было назвать пьяницей.

Тогда в Европе мы считали вино чем-то таким же полезным и обычным, как пища, и, кроме того, оно радовало, создавало ощущение благополучия и счастья. Пили вино не из снобизма, это не было признаком какой-то утонченности, не было модой; мне бы в голову не пришло пообедать без вина, сидра или пива. Я любил все вина, кроме сладких, полусладких и крепленых, и не представлял себе, что несколько бутылок легкого сухого белого макона, выпитых вдвоем, произведут в Скотте химические изменения, превращающие его в дурака. С утра мы выпили виски с водой, но в своем невежестве касательно алкоголя я не ожидал, что это может повредить человеку, ехавшему в открытой машине под дождем. Алкоголь должен был очень быстро окислиться.

Дожидаясь официанта с заказанным, я сел с газетой и докончил бутылку макона, которую мы открыли на последней остановке. Во французских газетах всегда пишут о каких-нибудь удивительных преступлениях, и ты следишь за ними из номера в номер. Эти отчеты читались как истории с продолжением, и необходимо было читать первые главы, потому что краткого содержания предыдущих, в отличие от американских романов с продолжением, здесь не давали, — да и американские читать неинтересно, если пропустил важнейшую первую главу. Когда ездишь по Франции, газеты не так интересны, поскольку теряется непрерывность разных crimes, affaires и scandales[55], и ты лишаешься удовольствия от чтения их в кафе. Сегодня я предпочел бы сидеть в кафе, читать утренние парижские газеты, наблюдать за людьми и пить что-нибудь поосновательнее макона перед ужином. Но надо было пасти Скотта и довольствоваться тем, что есть.

Официант принес два стакана лимонного сока со льдом, виски, воду «Перрье» и сказал, что аптека закрыта и градусник он не купил. Аспирин он где-то взял взаймы. Я спросил, не может ли он взять взаймы градусник Скотт открыл глаза и наградил официанта злобным ирландским взглядом.

— Вы объяснили ему, насколько это серьезно? — спросил он.

— Думаю, он понимает.

— Пожалуйста, втолкуйте ему.

Я стал втолковывать, и официант сказал:

— Принесу что найду.

— Вы достаточно дали ему на чай, чтобы постарался? Они только за чаевые работают.

— Не знал, — сказал я. — Я думал, отель им приплачивает.

— Нет, я говорю, без хороших чаевых они ничего не будут делать. В большинстве это законченные мерзавцы.

Я подумал об Эване Шипмене, об официанте из «Клозери де Лила», которого заставили сбрить усы, когда устроили в «Клозери» американский бар, подумал о том, как Эван помогал ему в саду в Монруже задолго до того, как я со Скоттом познакомился, и как мы дружили в «Лила» и продолжаем дружить, и какие там произошли перемены, и что они для всех нас значили. Я подумал, не рассказать ли Скотту об этих трудностях в «Лила», хотя, наверное, уже упоминал о них, но я знал, что Скотту не интересны ни официанты, ни их трудности, ни их доброта и привязанности. В тот период Скотт терпеть не мог французов, а поскольку чуть ли не единственными французами, с которыми он сталкивался, были официанты, которых он не понимал, таксисты, слесари в гаражах и хозяева квартир, у него была масса возможностей донимать их и оскорблять.