Романс для вора - Б. Седов

Тюремный двор не место для концертов.

Но когда очень хочется, можно сделать многое.

Можно заставить слона танцевать на арене с бантиком на шее, можно сделать из мужчины подобие женщины, отрезав одно и пришив другое, можно повернуть реки вспять, а можно за восемь часов построить во дворе «Крестов» огромную конструкцию, включающую в себя сцену, порталы, фермы для светотехники и многое другое.

Двадцать два монтировщика, которые пахали, словно Стаханов в приступе белой горячки, создали из металлических труб, угольников и сложных узловых элементов умопомрачительный решетчатый дворец, а другие специалисты навесили на его ажурные переплетения сотни три разнокалиберных прожекторов и светильников. В это время по краям сцены, уже застланной толстыми фанерными щитами, были возведены две зловещие башни, состоявшие из множества черных ящиков. В передних стенках ящиков были отверстия, в которых виднелись громкоговорители устрашающих размеров, а на самом верху этих мрачных нагромождений красовались черные металлические рупоры, направленные в сторону публики и напоминавшие о трубах Страшного суда, перспектива которого, впрочем, эту самую публику совершенно не беспокоила.

Начальник «Крестов» Николай Васильевич Валуев, вышедший во двор, посмотрел на это сооружение, ужаснулся и отправился к себе в кабинет выпить коньячку, чтобы успокоить нервы, а заодно и пересчитать деньги, полученные от организаторов концерта. За делами до сих пор не удосужился проверить сумму, которую предстояло разделить между заинтересованными лицами из тюремной администрации.

Вчера, когда в кабинет Валуева почтительно привели маленького плотного еврея с труднопроизносимой фамилией Каценеленбоген, который представился генеральным спонсором готовящегося мероприятия, матерый вертухай совершенно машинально стал прикидывать, в какую бы камеру его отправить.

Каценеленбоген, вальяжно расположившись в казенном кресле напротив Валуева, по-свойски улыбнулся и, болтая в воздухе короткими ножками, не достававшими до пола, расстегнул тонкий пластмасовый портфельчик и поинтересовался:

— Простите, Николай Васильевич, а у вас в кабинете… Стены имеют уши?

— Нет, — скупо улыбнулся Валуев, — вообще-то в тюрьме, конечно, имеются и камеры наблюдения, и микрофоны… контроля, но тут — нет. В кабинете начальника тюрьмы происходят важные служебные разговоры и… В общем…

— Понятно, — кивнул Каценеленбоген, — я понимаю.

Он вынул из портфельчика тонкую папку с бумагами, а также пять пачек зеленоватых денег.

Папку он отложил в сторону, а деньги с милой улыбкой осторожно разместил на углу стола.

— Я не знаю, куда их положить, — сказал он, улыбнувшись еще ласковее, — вы уж сами… Здесь ровно пятьдесят.

Валуев кивнул и небрежно сгреб деньги в ящик стола.

— А это, — Каценеленбоген открыл папку, — это уже дела общественные. Спонсорская помощь томящимся, так сказать, в неволе заключенным. Вот документы на получение от фирмы «Авиценна» товаров гигиены. Адрес склада указан. Это — накладная, по которой вы получите семьдесят пять телевизоров. Здесь… так, где он… ага! Оплаченный счет на косметический ремонт здания со стороны Невы. Ну, тут еще всякое разное, я вам позже расскажу. И главное…

Каценеленбоген внимательно посмотрел в глаза Валуеву, и тот увидел, что взгляд визитера совсем не такой добрый, как его улыбка. Скорее, он был даже холодным и жестоким.

— Главное… Упаси вас боже перепутать личную шерсть с государственной. Если мы, я имею в виду себя и других финансово участвующих в этом деле людей, говорим: это — вам, а это — зэкам, значит, так оно и должно быть. Буду совершенно откровенен. Это, знаете ли, облегчает взаимопонимание. Нашего привычного российского воровства мы не потерпим. Если нам станет известно, что вы — я имею в виду администрацию тюрьмы — прикарманили хотя бы одну пачку сигарет из того, что предназначено заключенным… В общем, лучше бы этого не было. У нас хорошие информаторы везде, так что…

Каценеленбоген улыбнулся и снова превратился в этакого милого и доброго еврейского дядюшку.

— Но я думаю, что никаких проблем у нас с вами не возникнет, — закончил он свою речь. — Что-то сегодня жарко… У вас есть «Боржом»?

И разговор перешел на более спокойную тему подготовки тюремного двора к концерту.

Это было вчера, а сегодня, войдя в кабинет, Валуев подошел к стенному шкафу, открыл его и достал бутылку армянского коньяка двадцатилетней выдержки. Налив рюмочку, он поставил бутылку на место, закрыл шкаф и уже поднес коньяк к губам…

В это время во дворе тюрьмы раздался дикий визг, будто сразу тысяча автомобилей затормозила юзом, потом прозвучал оглушительный электрический щелчок, а после этого чудовищный голос спокойно произнес:

— Раз, два, три. Раз, два, три. Проверка.

Таким голосом мог бы говорить великан, с любопытством наклонившийся над «Крестами» и думающий о том, растоптать этот игрушечные домики сразу или погодить немного.

Валуев облился коньяком и замер.

Его истерзанное страхом, ненавистью и жадностью сердце забилось, как лягушка, пойманная цаплей, и он выронил рюмку, с тихим звоном и плеском разбившуюся у его ног. В глазах потемнело, ноги стали холодными, а руки задрожали и ослабли.

Усилием воли выдавив из себя дрожь, Валуев посмотрел на разлившийся коньяк и хрипло произнес:

— Блядь!

Привычное заклинание вернуло ему уверенность, он прокашлялся и, снова налив себе в другую рюмку коньяка, выпил его одним глотком.

Подумав, Валуев поставил пустую рюмку в шкаф и, приложившись к горлышку, сделал несколько крупных глотков.

— Во, теперь другое дело, — севшим голосом уловлетворенно сказал он, — а то эти рюмочки… Блядь.

Убрав бутылку, Валуев сел за стол, закурил и выдвинул ящик, в котором со вчерашнего дня лежали спонсорские доллары. Вытащив все пять пачек, он собрался пересчитать деньги, и вовсе не из недоверия, а просто из любви к этим таким приятным, шершавым, зеленоватым листочкам, в которых, как пелось в одной из песен Романа Меньшикова, было все — богатство, власть и слава.

— Ну, слава нам не нужна, — усмехнулся Валуев, срывая с пачки цветную банковскую резинку, — власть у нас и так имеется — дай боже, а богатство, оно всегда полезно…

Но тут на столе зазвенел внутренний телефон, и Валуев, выругавшись, снял трубку.

— Але, — недовольным голосом сказал он.

— Николай Васильич, — это звонил с проходной его заместитель подполковник Голыба, — артисты приехали.

— Ну и что? — нахмурился Валуев. — Не знаешь, что делать? Блядь, ну вы там тупые, блядь! Все ведь уже решено и расписано. Артистов прямо с проходной — на сцену, после концерта со сцены на проходную. И все.

— Проверять?

— Кого, Меньшикова? — Валуев презрительно хмыкнул. — Не надо. А то потом напишет песню про злых вертухаев. Ты лучше скажи: вы проследили, чтобы во время установки этой ихней аппаратуры ни одного зэка во дворе не было?

— Обижаешь, начальник, — ответил Голыба.

— Тебя обидишь, — усмехнулся Валуев. — Ладно, давай выполняй.

— А ты, Николай Васильич, сам-то выйдешь послушать?

— Потом, попозже.

— Ну, давай.

Голыба повесил трубку, и Валуев наконец приступил к столь любимому им пересчету и раскладыванию денег на несколько пачек. Пачки получались разные — одна весьма побольше, остальные, числом шесть — весьма поменьше. Каждому — свое!

Концерт подходил к концу.

На сцене сверкали разноцветные огни, из дымовых генераторов валил плотный тяжелый туман, который, переваливаясь через край сцены, падал на столпившихся у сцены зэков, огромные черные колонки издавали звуки, от которых внутренности слушателей искали более удобное положение, а Роман, стоя у самой рампы, размахивал рваной тельняшкой и пел:

… Я снова пройду по граниту Невы, Там, где Петропавловки звон, И воспоминания мрачной тюрьмы Растают, как призрачный сон…

И возбужденные зэки, тоже размахивая какими-то тряпками, подхватили припев:

… Ах воля ты, воля, Желанная доля, Прими и прости, обними!

Прожектора сверкали, дым валил, оглушительные звуки метались в тесном тюремном дворе, и в тот момент, когда свет на сцене неожиданно погас, а с высокой ажурной конструкции полетели в синее балтийское небо ослепительные огни фейерверка, никто не заметил, как на сцену проскользнул одетый в черное человек с закрытым темной повязкой лицом.

Проскользнув между колонками, он подбежал к одной из них, самой большой, повозился несколько секунд и, открыв потайную дверцу, спрятался внутрь. Дверца закрылась за ним, и даже музыканты не увидели, что произошло.

Повторив еще несколько раз рефрен, Роман поднял руки к небу и запрокинул голову. Музыканты поддали жару, звукорежиссер добавил громкости, и через несколько секунд заключительный аккорд резко оборвался.