Hohmo sapiens. Записки пьющего провинциала - Владимир Глейзер

В назначенный срок мимо меня молча проскользнули две фигуры: долговязый сосед в распахнутом дождевике одной рукой тащил облезлый фибровый чемодан, а второй тянул за собой Нечто! С замотанной бинтами, как пулеметными лентами, физиономией, в черной облупившейся кожанке с поднятым воротником и надвинутой на лоб траченной молью велюровой шляпе скальпированное красногвардейскорожее чучело в черно-белом варианте было вылитым человеком-невидимкой из одноименного трофейного фильма по фантастическому роману лучшего друга кремлевского мечтателя Герберта Уэллса.

Кроме моей жены, ни тайно сочувствовавший карательным органам тесть, ни обе тещи, ни сестра-девушка, ни тем более младенец-антисоветчик даже не заметили столь скорого завершения планового визита. Больше старикана никто и никогда не видел. А может, и видели, да после пластической операции узнать не смогли.

А жизнь продолжалась в нужном направлении. Впереди были брежневский застой, горбачевский отстой и Ельцин на танке.

Новые русские чекисты плавно перерождались в демократов.

МОИ УНИВЕРСИТЕТЫ (Эпопея)

Кафедра электронной техники, на которой я остался работать после окончания физфака сторублевым инженером с перспективой защиты диссертации в неизвестно каком году, представляла собой этнический зоопарк. Где набрал непьющий профессор Альт-шулер такое количество пьяниц разных национальностей, останется на века тайной великой. Но пили, и немало, все: и русские, и евреи, и украинцы, и немцы, и поляки, и казахи, и даже один финн — мастер по точной механике Слава Куломзен.

Алкоголиком он был треморным, но собирал вокруг себя зевак, не веривших в супервозможности Славы в починке зеркального гальванометра трясущимися руками. Дело в том, что в этом антикварном приборе зеркальце, ловящее лучик света, крепилось человеческим волоском на каплю клея в единственно нужном месте. Спектакль проходил так: Куломзен надевал толстые очки, накапывал на стеклышко клей, выдирал из головы волос и начинал шаманство. Руки колдуна ходили ходуном в убыстряющемся ритме — в одной был волосок, а в другой зеркальце. Чародей закатывал глаза и шептал заклинание:

— Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Я иду искать: кто не спрятался, я не виноват.

В это мгновение Слава замирал как истукан, и зеркальце точно приклеивалось к волоску!

Изгнанный с позором с Балтфлота капитан-лейтенант Вова Шминке по протекции своей тетушки-профессора работал на кафедре лаборантом (капитан-лаборантом, как называл он сам себя). Шминке в соответствии с фамилией нагло носил усы а-ля Гитлер, но отличался от сексуально убогого фюрера невероятным размером детородного органа. По аналогии с физической мерой «фарада» — емкостью Земного шара, которая использовалась в реальности как ее тысячная доля — миллифарада или еще меньше — пикофарада, триллионная доля, на кафедре существовала единица измерения мужеского члена: «один шминк». В реальности же использовались только миллишминк или пикошминк.

Исход Шминке из капитанов торпедного катера в капитан-лаборанты весьма показателен для его служебной характеристики. На учениях в Финском заливе Вова потерял боевую торпеду и для того, чтобы отчитаться перед командованием, тайно навестил своего друга на Ленинградском секретном торпедном заводе, где ему за бутылку сделали новую с тем же номером, что и пропавшая. Шминке отчет сдал, а пропавшая торпеда подло всплыла со дна моря. Так как даже на дыбе Шминке не сдал бы заводского подельника, его выкинули из армии на офицерском суде чести за наглую ложь — бравый капитан-лейтенант под честное благородное слово заявил, что левую торпеду вместе с тротиловым эквивалентом изготовил лично в портовом гараже.

С тех пор стремление к свободе переросло у Шминке в неосознанную необходимость. Он принимал очевидности, но всем нутром уклонялся от их исполнения. Тысячелетиями рабский труд на Руси был образом жизни, и двадцатый век не являлся исключением из правил. Отправка малооплачиваемых научных бездельников на хозработы местного значения была неотъемлемой составляющей их бытия и сознания.

— Сегодня шабашим на строительстве химпавильона. Скидываемся по рублю. Тюмин — в магазин. Остальные — на объект. Общее руководство беру на себя! — скомандовал капитан-лаборант.

К месту назначения мы прибыли одновременно с маркитант-лаборантом Тюминым и сразу расположились на бивуак. На газетки разложили селедку, лук и хлеб, расставили граненые стаканы. Капитан разлил по первой. Трапезу неожиданно прервал горбатый «запорожец», из которого вылез несоразмерный габаритам авто владелец.

— Что здесь происходит? — с места в карьер заорал он. — Я прораб объекта, а вы — мусороуборщики! Все убрать — и убираться!

— Ах, ты прораб, а может, прорабовладелец! — тихо сказал капитан-лаборант. — А мы для тебя — шваль галерная? Хочешь в роттердам? Вот и дрейфуй по курсу, простипома!

— Ответишь за грубость своему начальству! — завопил прораб. — Иду к вашему ректору!

И пошел. Думал — к ректору, а получилось по Шминке — в роттердам. Так как сила была за нами!

По приказу капитана матросы взяли «запорожец» на абордаж и в восемь рук затащили автоублюдка по ступеням — фундаментным бетонным плитам — на высоту трех метров. После чего вернулись в кают-компанию. Надо было видеть прораба по возвращении! Когда он понял, что ни один, ни с помощью ректора он не вернет на трассу свой землеход, он все нам простил, сбегал лично за свежим пузырем, проставил всей вахте трудодни и получил своего горбатого в целости и невредимости, чем подтвердил очевидное: был бы Шминке советским Крузенштерном или даже Беллинсгаузеном, если бы не трагический казус с плавучестью фабричной торпеды!

В реестре профессора Альтшулера старший лаборант-маркитант, он же законспирированный мордвин, Саня Тюмин числился умельцем и самородком. Возможно, что на отхожем промысле в летнее время на профессорской даче Тюмин и проявлял себя умельцем, но на работе и дома он был истинным самородком.

На кафедре своими силами шел бесконечный ремонт научных и учебных аудиторий. Задействованы были все и вся. Шеф известными только ему путями доставал дефицитный (другого не было!) стройматериал, а мы весело и с огоньком его пилили, прибивали, проводили, красили и белили. До пяти вечера, когда пунктуальный Альтшулер сматывался с работы. Мы же не уходили, а стандартным способом каждый раз отмечали очередную трудовую победу. Если же Альтшулер уходил раньше пяти «на совещание», этот час победы сдвигался ровно к данному времени.

Но были работы и непрерывного цикла, например, алебастровую штукатурку надо было намазать, пока она не усохла. Тогда семеро бежали по лавкам за провизией, а кто-то втирал алебастр до его физического истощения в одиночку. В тот раз Тюмин заканчивал скрытую электропроводку. Стол был накрыт, бокалы наполнены, а Тюмин все не появлялся. Все были поражены небывалым энтузиазмом такого же, как мы, законченного бездельника. Наконец появился со свежепомытыми руками счастливый самородок.