Не проси моей любви - Татьяна Олеговна Воронцова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Комнату освещают две лампы-прищепки, укрепленные на стеллажах по обе стороны дивана. Верхний свет действовал на нервы и Мышке, и Лере, так что пришлось Герману встать на стремянку и соорудить альтернативный вариант. Резкие границы между светом и тенью… почти непроницаемый мрак по углам… кажущиеся более заостренными, чем на самом деле, лица собравшихся, заостренными и жесткими, точно вырезанными из металлических листов.
— Теперь я хочу услышать все от начала до конца, — говорит Лера, повернувшись к Герману. — Пока Аркадия нет. В его присутствии ты вряд ли будешь откровенен.
— Да, — вздыхает тот. — Ты права.
Закуривает сигарету и начинает свой рассказ.
Он подъехал к дамбе без четверти четыре. По лесной тропе, которая, к счастью, успела просохнуть после дождей, иначе пришлось бы глушить двигатель и катить мотоцикл через топь по доскам и жердочкам, а то и вовсе бросать его на пол пути и дальше пробираться пешком.
На подходе к дамбе стоял запрещающий знак с надписью: «Дамба разрушается. Проезд любых видов транспорта, кроме веловипедов, запрещен». Оглянувшись по сторонам, Герман поставил «ямаху» на подножку и медленно двинулся вперед.
Ему было не по себе. Впервые он оказался в такой ситуации, где от него зависело здравие и благополучие человека, который не мог за себя постоять и на помощь которого можно было не расчитывать. Девушка с фигурой подростка. Слабенькая, пугливая, робкая. Где они держали ее все это время? Скорее всего, в одном из заброшенных келейных корпусов Сергиевского скита на Большой Муксалме. Раз уж стрелку забили на дамбе. Да, наверное, так.
Дорога, которая привела его сюда, плавно переходила в дамбу. По обочинам уже виднелись крупные серые валуны, неравномерно окрашенные, все в пятнах и щербинах, но перегороженный дамбой пролив и лежащий напротив остров пока еще были скрыты от глаз растущими близко друг к другу лиственными деревьями и густым кустарником. На пологих склонах чуть ниже уровня дороги зеленела трава, мелькали желтые лепестки лютиков.
Было очень тихо. Герман слышал только хруст песка и мелких камешков под подошвами своих кроссовок. Поэтому когда из раскидистых кустов слева от дороги, мимо которых он только что прошел, донеслись слабые звуки неизвестного происхождения — нечто среднее между шелестом и хрустом, — он быстро обернулся, готовый выхватить нож.
То, что он увидел, потрясло его до глубины души. Из-за ближайшего куста выступил Александр Аверкиев, жестами приказал Герману оставаться на месте и молчать, а затем указал пальцем вниз. Сохраняя полную неподвижность, Герман перевел взгляд с его лица на ноги. Присмотрелся. В сочной высокой траве, скорчившись, лежал мужчина, одетый — для маскировки? — в серо-зеленые штаны и куртку типа камуфляжной. Ну и ну! Выходит дело, этот легавый не только оказался в нужное время в нужном месте, но и обезвредил злоумышленника, который очевидно поджидал Германа, зная, что тот появится с минуты на минуту.
Поджидал. Но зачем? Что он собирался делать? В одиночку атаковать мастера метания ножей? Или у него был при себе пистолет? Все равно непонятно. Вряд ли в его планы входило убийство объекта желания Кольцова-старшего, который, если и был нужен Кольцову, то живым. Брать живым разумнее вдвоем, даже при наличии огнестрельного оружия. Что этот партизан мог реально сделать в одиночку? Хм… Может, он хотел не напасть, а дождаться, пока прибывший на переговоры Герман отойдет на приличное расстояние, и вывести из строя его мотоцикл? Лишить возможности удрать, с девчонкой или без девчонки.
Все это промелькнуло в его голове буквально за доли секунды, пока он смотрел на бесчувственного наемника. Не в виде связных мыслей, а в виде вспышек, файлов.
Ладно. Что теперь?
Он вновь поднял глаза и встретился взглядом с Александром. Тот кивнул в сторону дамбы и пошевелил пальцами, мол, шагай. Дыша глубоко и ровно, чувствуя, как на смену тревоге приходит то особенное состояние — состояние зловещего спокойствия, — которое всегда сопровождало самые безумные его поступки, Герман направился туда, где заканчивался лес и начинался берег моря.
Едва он вышел на открытое пространство, в лицо ему ударил ветер с едким запахом соли и морских водорослей. Берег был густо усеян валунами, в промежутках между их серыми закругленными боками торчали буро-зеленые и изумрудно-зеленые пучки лишайника и мха. Водная гладь холодно серебрилась под лучами обычно скупого, но сегодня на удивление яркого северного солнца.
Прищурившись, Герман глянул на соседний остров, к которому вела по отмелям пролива извилистая валунная насыпь длиной более километра.
Прекрасный обзор. Побережье как на ладони. И ни одной живой души.
В своем обычном темпе, не быстро и не медленно, он продвигался все дальше, минуя один изгиб за другим. Ему было известно, что эти изгибы являются своеобразными узлами прочности и работают как волнорезы и ледоколы. Где, спрашивал он себя, следует остановиться и подождать реакции другой стороны? Охотящиеся над морем чайки оглашали местность резкими отрывистыми воплями.
Наконец, оценив на глаз расстояние до Большой Муксалмы, он замедлил шаг. Посмотрел налево, посмотрел направо. Встал посреди дороги, ширина которой в этом месте достигала пяти с лишним метров, повернулся так, чтобы не слепило солнце, и замер, выпрямив спину, слегка расставив ноги, всем видом давая понять, что не сдвинется с места, пока не увидит тех, кто мечтал пообщаться с ним.
Ваш ход, господа гиены.
Минуту или две ничего не происходило. Затем от погруженной в тень стены небольшого деревянного строения у причала, больше всего напоминающего лодочный амбар, отделилась человеческая фигура и стала быстро приближаться по берегу к дамбе. Вскоре человек вступил на дамбу со своей стороны, и Герман узнал Бориса Шаталова.
Он стоял и ждал. Шаталов, одетый в серую шерстяную фуфайку, камуфляжные штаны и черные берцы, выглядел как провинциальный актер, которому по счастливой случайности досталась роль крутого парня в низкобюджетном боевике. Но Герман помнил, что психопаты в критической ситуации могут быть опасны.
В метрах шести или чуть больше Шаталов остановился. Он знал, что под расстегнутой курткой у Германа ножи, и еще неизвестно, кто сумеет раньше привести в боевую
