Вот пришел великан - Константин Воробьев

— Понятно. Какие еще за тобой пижонские грехи? — внимательно спросила Ирена.

— Многое. Меня бесят маломерные пожилые пенсионеры с толстым низким задом в полинялых военных брюках. Мне они представляются олицетворением какого-то долголетнего незаконного благополучия!

Ирена отвернулась и стала глядеть в боковое окно.

— Ты своего отца отчетливо помнишь? — неожиданно и тихо спросила она.

— Нет, очень смутно, — сказал я. — А при чем здесь он?

— Не знаю… — неуверенно сказала она. — Но мне подумалось, надо ли винить всех его ровесников за то, что — они живы, а его нет? И почему я должна понимать это лучше тебя?.. Лучше моего вздорного и тщеславного Кержуна, автора морской повести, которая будет, видите ли, напечатана в декабре!.. Кстати, а как это ты смог попасть на корабль, заходящий в иностранные порты?

Мне сделалось тошно от этого вопроса, потому что я подумал почему-то о Волобуе.

— Деточка моя, до этого я три года служил на флоте подводником. И на какой лодке! — с вызовом сказал я.

— Ты? — спросила Ирена. Она спросила недоверчиво и восхищенно, и я съехал с проселка и заглушил мотор, — мне очень нужно было поносить ее немного на руках, как ребенка…

В лесу у озера на моем прежнем месте все было цело — рыжий квадрат хвои, где стояла палатка, конопатые крушиновые штыри для нее, пепел костра. Уже наступала та короткая и всегда почему-то печальная пора межсветья, когда день кончается, а вечер еще не завязывается. Лес казался загадочным и строгим, и из машины я ввел в него Ирену, как в собор без людей.

— Непостижимо, — чуть слышно сказала она, — я тебя еще не видела и не знала о твоем существовании, а ты тут жил…

В прогал прибрежных кустов и деревьев проглядывало озеро. Далеко на середине оно было светло-опаловым, как и небо над ним, а ближе к берегам вода таинственно синела и туманилась. Спуск к озеру зарос ежевикой и черничником, а тропа, что я проторил весной лодкой в молодой осоке, лебедино белела лилиями. Через ее створ хорошо виднелся на том берегу озера одинокий двор бабки Звукарихи. Хата топилась, и голубой сквозящий дым стоял над трубой неколеблемо, мирно и чарующе.

— Боже мой! Ты только посмотри туда, Антон!.. Пусть струится над твоей… над твоей избушкой тот вечерний несказанный свет, — продекламировала Ирена и ткнулась головой мне под мышку. — Я сейчас поплачу, ладно? Немного.

Я обнял ее и сказал, что вот пришел великан. Большой, большой.

— Но он нынче не упал, — сказала Ирена сквозь слезы. — Ты не обращай на меня внимания, это сейчас пройдет. Мне так хорошо и радостно и поэтому трудно…

Мы не могли остаться в лесу, потому что я забыл одеяло. Это выяснилось, когда надо было ставить палатку: в багажнике лежали только мешки с лодкой и палаткой, моя рыбацкая одежда, яблоки, о которых я не вспомнил за всю дорогу, и бутылки. Мы посоветовались и решили ехать к Звукарихе.

— Она совсем-совсем одна? — спросила Ирена.

— Совсем, — сказал я. — Ты купила ей дрожжи?

Дрожжи были.

Звукариха, видать, услыхала шум мотора загодя и сошла с крыльца прежде, чем я вылез из машины. Я поцеловал ее трижды, и она всхлипнула. Фанерные звезды на конике крыльца кровенились густо и темно, — наверное, недавно были подкрашены.

— Ну здорово ж тебе, — сказала она приморенно и сипло. — Карал-карал тогда, а я все жду и жду… Было неясно, что она имела в виду — дрожжи или мое обещание на том серебряном рубле.

— А там ктой-то ж сидит? — различила она в „Росинанте“ Ирену. Я сказал, что там жена.

— А брехал — один межедомишь!

— Мы только неделю назад поженились, — объявил я. — Теперь вот приехали порыбачить. И дрожжи тебе привезли. А постель себе забыли…

— Да будто у меня места мало, — сказала Звукариха. Я позвал Ирену, и она пошла к нам по двору плывущей балетной походкой, вытягиваясь в струну и размахивая руками не в лад шагов. Она смущенно поздоровалась с бабкой и тычком, защитно притулилась ко мне.

— Во-во! — поощрила ее Звукариха. — Не выпускай соловья из клетки, пока он тебе все песни не скричит!

Она повела нас в хату. Там крепко пахло перекисшей хлебной дежой, укропом и полынью: седые метелки ее были раскиданы по полу — наверно, от блох. Хорошо — тепло и от чего-то ограждающе — мерцала в сумрачном углу под потолком большая старинная икона. Под ней стоял непокрытый стол за скамейкой, а на нем дымился чугунчик с вареной картошкой.

— А я вечерять собралась, — пояснила Звукариха. Она засветила лампу, и в хате возник тугой ройный гуд мух, — их было столько, что потолок и стены шевелились как миражные. — Ну не б..? — сказала о них Звукариха невинно и ласково, как о нужной ей в доме живности. Я засмеялся, а Ирена ничего „не услышала“. — Гоню-гоню утром, ну, кажись, ни боженной, а вечером опять пропасть. Ну не…

— Бабушка, а может, мы все поужинаем на берегу? — перебил я. — У нас выпить есть. И костер разведем.

— Ну! — согласно сказала Звукариха.

Мы разостлали палатку за баней возле мостков из двух слег, с которых Звукариха черпала воду из озера, и я стал сотворять из готовых бабкиных дров костер, а Ирена стол: в рюкзаке был хлеб, шпроты, ветчина и бутылка коньяку. Я побежал к „Росинанту“ за яблоками и остальными бутылками, и Ирена окликнула меня, чтобы я захватил розы. Звукариха носила и носила из хаты свою нам, как она сказала, закусу — чугунчик с картошкой и блюдо с малосольными огурцами, кринку с какой-то „топлюшкой“ — это потом оказалась обыкновенная, только почему-то розовая, сметана — и квадратный кусок улежавшегося соленого сала. Справа от нас в парном расстиле приозерного плеса стоял беспрерывный, истомно-торжествующий стон лягушек, а через озеро, прямо к подножию мостков и нашего костра, пролегла жутковатая червонно-золотая дорога с голубыми окоемами, — напротив нас из-за леса всходил огромный красный месяц. Широк, щедр и фантастичен был этот наш свадебный стол, раскинутый на палатке, освещенный луной и костром. Мы расселись вольно, на просторном расстоянии друг от друга, но наши с Иреной руки то и дело сталкивались и путались, и Звукариха на первом же стакане шампанского — Ирене захотелось начать с него — крикнула нам, что оно „горькая — и шабаш!“. Наверно, мы поцеловались не совсем по правилам застолья, потому что бабка молодо засмеялась, и мы поцеловались еще и еще…

Огурцы с картошкой одинаково здорово подходили под шампанское и под коньяк.

— Ты подюжей питай жену, — сказала мне бабка. — А то она ишь какая!

— А какая я, бабушка? — встрепенулась Ирена.

— Да… малешотная, — определила Звукариха. — Чегой-ты ты так?

— Не знаю… Я просто миниатюрная.

— Она просто миниатюрная, — подтвердил я.

— Ну, тебе видней, — сказала мне бабка и опять засмеялась озорно и молодо. Тогда мне и пришла мысль искупаться, но не потому, что хотелось во хмелю лезть ночью в озеро, а совсем по иной причине. Причина эта возникла в тот момент, когда Звукариха назвала Ирену моей женой, а потом сказала, что мне все видней. Я тут же мысленно столкнулся с Волобуем, и не обязательно вспоминать до конца, что я тогда подумал и что вообразил… Купаться надо было! Это надо было для того, чтобы в свете костра и луны Ирена увидела при свидетелях, какой я юный и стройный, будь он проклят ее пузатый коротышка, и как я умею плавать и нырять…

Сарай стоял у кромки плеса. Крыша его была щелиста, и лунный свет просачивался к нам на сеновал тонкими игольчатыми стрелами. В сене сухо стрекотали кузнечики, пружинисто, с щелкающим отбивом лап прыгали по одеялу и подушке, и я нащупал в изголовье свой берет и осторожно прикрыл им лицо Ирены.

— Спасибо, родной, — сказала она. — А я решила, что ты мгновенно заснул. Вы ведь всегда тогда…

Мы долго лежали молча, не шевелясь, потом я спросил в крышу сарая:

— Почему ты запнулась? Что мы тогда?

— Я не запнулась, — сказала Ирена, садясь на постели, — а спохватилась, что ты можешь подумать об этих моих словах. Так вот, о том, что „вы тогда“, я знаю из книг. Преимущественно переведенных с иностранного… Почему ты окаменел? Что с тобой? Ревнуешь? Но это же несправедливо и дико! Пойми, мне трудно и стыдно говорить тебе… Ты же должен понимать все сам! Он ведь старше меня на двадцать два года, и мы давно чужие. Совсем! А в первые годы, кроме отвращения и боли… Господи! Ты и есть мой муж… Один. С самого начала. Почему ты не хочешь поверить мне, почему?

Я сел и обнял ее.

— Потому, что ты не хочешь уйти от него.

— Куда?

— Ко мне на Гагаринскую, — сказал я.

— Одна?!

— Нет, с Аленкой.

— Это невозможно, ей ведь одиннадцатый год! Ты понимаешь, что это такое? Дети в ее возрасте, особенно девочки, страстно привязываются к отцу, а он… Ах, да что об этом толковать! Она не пойдет к тебе со мной. Он ее не отдаст, суд не присудит… Нет, это совершенно исключено… Зачем ты меня мучаешь?