Письма к Безымянной - Екатерина Звонцова

…Остаток дня – лучшие часы Людвига за последний год. Он не может понять, видят ли его даму, но сам бесконечно любуется ею – солнцем и узорной тенью на лице, плавными поворотами головы и испачканным в креме носом, слоями юбок и маленькими стопами, выглядывающими из-под них. Рука об руку они проходят улицу за улицей, рассматривая сов, сфинксов и кариатид на фасадах. Долго нежатся в багряно-белом раю хофбургского розария, где ароматы впитываются в кожу и волосы. Смеются как дети, забредя в зверинец Шенбрунна и найдя в просторном вольере за липовой аллеей великана-слона, обмахивающегося ушами-парусами. Этот день бесконечен, даже незабудки Безымянной так же свежи. Людвиг пытается мерить время по ним; он совсем не хочет возвращаться в Бонн, в заботы, а более всего не хочет ехать туда один. Но возле почтовой станции, у которой выстроились экипажи в разные концы империи, Безымянная складывает зонтик и молча делает шаг назад.

– Не подавай мне руки, я не еду. Прости.

Вокруг слишком много людей, и Людвиг не спрашивает причин. Тем более он знает: нет смысла спорить, нет смысла упрашивать. Она все решает сама; ее драгоценное время расписано, словно у королевы, и, может, она действительно правит не только мыслями Людвига. Возможно, прямо сейчас ее ждут в ином месте. Кто? Зачем? Мысли об этом всегда были под запретом. Но сегодня запрет как никогда гнетет.

– А куда ты? – шепчет он, и магия дня рушится: лицо Безымянной тускнеет.

– Туда, где тебе не бывать, Людвиг. Надеюсь, никогда. Туда, где маки цветут.

Что бы она ни имела в виду, это ее гнетет, тянет силы. В бессловесном порыве Людвиг сжимает ее руку, целует, удивляясь тому, как горяча ладонь.

– Ты кого-то… спасаешь? Буду верить, что так.

Руку она отнимает медленно, с неохотой, но тут же улыбается. Утешая и себя, и его?

– Спасибо. Я обязательно вернусь. Очень скоро.

Но «скоро» – слишком зыбко. И хочется услышать на вопрос «Да» или «Нет», и хочется крикнуть: «Останься навсегда!» Раскаленная печать на губах жжется; запах роз и незабудок от ускользнувшей из руки ладони все еще острый и сладкий. Силясь удержать печальную ветте еще хоть немного, Людвиг наудачу зовет:

– Кристина? – и смежает веки.

Прохладный ветер окутывает его цветочным флером, а потом благоухание сметает прозаичная навозная вонь. Когда Людвиг открывает глаза, рядом никого.

– Эй, герр с цветами! – кричит рыжий извозчик, энергично потирая руки. – Да-да, вы! Залезайте! Местечко как раз одно!

Людвиг переводит взгляд на свою петлицу. Незабудки в бутоньерке давно увяли.

То была странная поездка, мой друг. Прислонившись к окну, блуждая взглядом по солнечной зелени Венского леса и по голубой ленте Дуная, я все думал. О тебе ли, о себе? Нет, в мыслях мы были неразрывны. Раз за разом я проживал минувший день. Я гадал, куда же ты ускользнула. Я гадал, кто ты, а потом задремал и снова увидел костяной трон. Показалось мне или черепов стало больше? Показалось или меж них мелькнула одинокая красно-бело-синяя кокарда, испачканная кровью?

Когда я проснулся, мы преодолели уже немалое расстояние и ехали под дождем, по лесистой долине. На холмах угрюмо темнели замки средневековых сюзеренов. Несколько моих попутчиков спали, убаюканные перестуком капель и равномерной тряской; я же уснуть не мог и все глядел на пейзаж, на пожирающую его серость. Небо цветом напоминало кожу слона, того самого, на которого мы с тобой глядели в Шенбрунне. И невольно, хотя на то не было причин, я задумался об этом звере. Несчастный: несуразные ноги-колонны, громадные уши и шкура-доспех, которая едва ли ощущает такие простые вещи, как ласковый свет или ветерок. Все глядят на него разинув рты, но что же, что чувствует ограниченный вольером, окруженный толпой слон, исполинский, но пленный царь зверей, способный раздавить быка и сломать спину тигру? Раздувается он от довольства вниманием? Или ему страшно и печально оттого, как одинок он, как далек от своей земли и от земли вообще? Вот только глаза его слишком высоко, чтобы увидеть и понять их выражение.

Так вдруг почувствовал себя и я, вспомнив одну минуту: как смотритель зверинца, посмеиваясь, протянул нам розоватое прошлогоднее яблоко, как предложил подать его через ограду, как я подал – и слон изящно, осторожнее благовоспитанного графа, забрал угощение, мимолетно тронув мою ладонь шершавым хоботом. Разве не таким яблоком была сама моя поездка в Вену? Беседа с Сальери? Время, которое ты подарила мне? А что будет дальше? Что мне сделать, чтобы не остаться без яблок навсегда, чтобы не отчаяться подобно гетевскому Вертеру? Я должен сладить с собственной жизнью, должен.

Всем этим я маялся до самого дома. Но когда мы прибыли, голова была на удивление ясной, а план ближайших действий – прозрачным. Утро только начиналось. Я ненадолго зашел домой, чтобы оставить сладости братьям и сменить одежду, не стал даже никого будить – сразу направился во дворец курфюрста.

Ведь в отличие от несчастного толстокожего узника я не был одинок.

1790

Бунт

Уже несколько лет, со смерти матери, они не ходили по улице втроем, но сегодня идут. Впрочем, Людвиг жалеет, что настоял: заспанный Каспар не в духе, то и дело отстает и сплевывает на мостовую – в такие минуты его вызывающий взгляд жжет спину. Нерасторопен и Николаус, но по другим причинам: глаза круглые, ноги заплетаются, разве что уши не прижаты. Ни дать ни взять напуганный щенок, только без хвоста.

– Он не возьмет меня, – твердит Нико, и Людвиг, за пару последних недель уставший утешать и подбадривать, просто отвешивает ему мирный тычок в бок.

– Угу, не возьмет, если будешь ныть.

Брат, возмущенно взвизгнув, отскакивает.

– Я недостаточно умный!

– Более чем достаточно, – хмыкает Людвиг, вспомнив, как в минувшие месяцы отлетала от этих зубов латынь и как сложно даже в раннем детстве было поддерживать с младшим беседу, не теряясь в заумных словесах из химии, медицинской истории, метафизики. Чтение отцом не слишком поощрялось, книги можно было по пальцам сосчитать… но брат ухитрялся то в имеющихся найти что-нибудь ценное, то выпросить очередной пыльный томик у друзей семьи, у тех же Вегелеров.

– Ты так говоришь только потому, что ты еще глупее меня, – скулит Николаус, и лишь сонливость и благоразумие не