Распечатыватель сосудов, или На Моисеевом пути - Андрей Балабуха

— И теперь ты хочешь чужими руками жар загребать?

— Не чужими, Перс. Твоими. И не для себя.

— Спасибо за честь, начальник. Только не по плечу она мне, эта честь. Я сыщик. А это странное ремесло, Феликс. Иногда мне кажется, что все мы барахтаемся в море, а между нами плавают, лежат под нами на дне тысячи запечатанных сосудов. Всяких там кувшинов, амфор, бутылок… И в каждом тайна. Грязная, чаще всего. Вот находит человек бутылку, а что в ней? И зовет меня. Но мое дело — лишь вскрыть. А дальше уж пусть сам думает. Что там — джин или джинн, добро или дерьмо — это уж не мое дело. Если джин не я пью, он. Если джинн — не мне он дворцы строит и принцесс поставляет. И обратно в бутылку его загонять тоже не мне. В мои обязанности входит только, как в классике было оказано, распечатывание подобных сосудов. Понимаешь?

— Вот и распечатай этот. Наш. Общий. Биармский. И ничего не решай.

— Ты рискуешь местом. А я? Чем я рискую?

— Тебе честно сказать?

Я посмотрел на него и вспомнил голубую «каму». А ведь никакой это не Йомалатинтис. Они тогда обо мне и не думали. И не ребята Феликса. Выходит, еще кто-то? Если есть государственная тайна, ее следует охранять…

— Нет, — сказал я, — можешь не говорить. Но пойми, я не законодатель. Не депутат. Не журналист даже. Да и будь я парламентарием… Закон не противоречит Конституции. Иначе его бы не было, этого закона. За этим Конституционный суд бдит. Да и с фактами у меня не густо.

— Найдешь, если решишься. Да и я помогу.

— А самое главное — надо ли? Ведь одно, два поколения… А потом закон не будет нужен. Он умрет. Все законы смертны. Бессмертны лишь заповеди, потому что в них — этика, мораль, а не кодифицированное право.

— Все так, Перс. А если в детях откажут тебе? Мы-то ведь родились до. Да и законы, дающие кому-то власть, право решать, распределять, осчастливливать — умирают очень трудно…

Я подумал о Магде.

— Слушай, — сказал я. — Мы с тобой оба юристы. Хотя не знаю, как ты, а я видел в юрфаке только дорогу к офицерским погонам. Но оба мы равно знаем, что дело не в законах. Тридцать тиранов пощадили Сократа. А при демократии — блестящей афинской демократии — ему пришлось выпить цикуты… Нет, Феликс, дело в том, что политика и нравственность никогда еще не сходились. В людях дело. Во врачах этих самых, что за пять косых вместо вакцины новокаин закачивают. Или в тех чиновниках из Министерства здравоохранения, которые лицензии продают.

— Ну, Перс, это уж от века. Не нами писано: «Законы святы, а исполнители — лихие супостаты». Вот затем я и хочу сохранить свои погоны, чтобы супостатов поменьше…

— Не поможет. Закон — законом, а люди — людьми. И их переделываем не мы. Их воспитывают без нас. Тут уже не те законы, а я не священник и не учитель. Я знаю, как охранять тот закон, что записан в кодексах. Но вот как охранять закон нравственный? Ты знаешь, Феликс? Я — нет. Но ты хочешь, чтобы действовал я. Чего ради? Разогнать Йомалатинтис? Новый вырастет, пока жив закон о трофимизации. В этом ведь не только несчастные бездетные бабы заинтересованы. Вот автоматы у них чеченские — откуда? И о каких специалистах-биохимиках говорила Бьярмуле? Их ведь еще найти надо, физиков-химиков. И заплатить им. Хорошо заплатить. Вот и распространяют они эту самую противовакцину на черном рынке. И сами же дерут за нее три шкуры — на святую цель. На противовакцину свою, на липовые документы, что Мерячу предлагали, на оружие, мало ли на что еще! А что все это значит? Что за ними кое-кто посерьезней стоит. Профессионалы. Идеалистки-то эти о том могут и не подозревать. А мы с тобой? Вот и не хочу я влезать в это дело. Не мое оно. Я пусть я буду малодушествующим на пути. Все равно, я не знаю, что делать. И надо ли что-то делать? И еще потому, что боюсь.

— Ты?

— Я.

— Смелый ты мужик. Перс. Я бы не признался.

— Ты уже признался. Когда сказал, что о места не хочешь слетать.

Феликс крякнул.

— Так меня!

— Прости.

— Чего там. Правда ведь. От другого бы не стерпел. А с тобой у нас…

Так мы ни до чего и не договорились.

Уже когда Феликс собрался уходить, я спросил:

— Слушай, меня до сих пор мучит: клиент у меня был настоящий?

— Самый что ни на есть. Только найти его было — что искать черную кошку в угольной шахте темной осенней ночью…

— …особенно если ее там нет, — закончил я.

Мы невесело посмеялись. Поганое это дело — искать кошек. Никогда не знаешь, что найдешь.

— И еще. Это твои ребята в голубой «каме» мне на хвост сесть пытались?

— Нет, — сказал Феликс. — Я тебе на хвост никого не сажал.

На этот раз я ему поверил. Только стало мне еще безрадостней.

Ответ на этот вопрос я получил с самой неожиданной стороны. Уже когда Феликс уехал, Магда подошла ко мне.

— Я случайно услышала конец вашего разговора, Марк.

— Греха не вижу.

— Тебе очень важно знать, кто был в той «каме»?

— А ты как думаешь?

— Видишь ли… Это не за тобой следили… — Впервые на моей памяти Магда запиналась и подбирала слова. — Понимаешь, ты меня вызвал… Срочно… А он не поверил, что — работа…

— Постой, постой. Кто — он?

— Неважно, кто. Дурак один.

— Только не за рулем.

— Дурак. Но гонщик.

Показалось мне, или в самом деле между последними двумя ее словами проскользнула крохотная, почти неуловимая пауза? Или я становлюсь слишком подозрительным?

— Вот и не водись больше с дураками, — посоветовал я.

— Не буду, — пообещала Магда с готовностью. — Во веки веков. Замужним женщинам это не к лицу.

Замужним! Ого!

— Аминь.

Интересно, знал ли капитан Бьярмуле, чем занимается его жена между концертами и экзерцициями? Хоть догадывался? И — был ли гонщик? И гонщик ли?

И вдруг мне стало противно. К черту! Феликса, Йомалатинтис, гонщиков все! Могу я в конце концов просто жить?!

Очевидно, что-то такое проступило у меня на физиономии, потому что Магда обеспокоенно спросила:

— Что? Голова? Болит?

— Ерунда, — отмахнулся я. — Слушай, давай-ка перед Севастополем завернем в Карью. Я тебя со своими познакомлю.

А заодно — и поговорю с ними. Они ведь не только родились, — они «жили до», как говорит Феликс.

И еще я подумал, что рано или поздно нам с Магдой тоже придется обращаться за лицензией. Потому что я не хочу быть последним из всех Айле, как Меряч.

И что тогда?

1989