Чернышевский - Лев Борисович Каменев

В 1857 году Чернышевский говорил своей жене:

«Ты знаешь, я держу себя осторожно… Одно может повредить тебе с Володей [сын]: перемена обстоятельств. Дела русского народа плохи. Будь что-нибудь теперь, нам с тобой еще ничего. Обо мне еще никто не позаботился бы. Но моя репутация увеличивается. Два-три года, — будут считать меня человеком с влиянием. Пока все тихо, то ничего… Но не могу не видеть, что через несколько времени»… {64}.

Спустя некоторый срок жена Чернышевского говорила общему знакомому, повторяя, конечно, лишь мысли, внушенные ей мужем: «Вы знаете, как теперь начинают думать о нем. Но его время еще не пришло, они еще не понимают его мыслей; придет его время, тогда заговорят о нем… Я хочу, чтобы о моем муже говорили когда-нибудь, что он раньше всех понимал, что нужно для пользы народа, и не жалел для пользы народа не то что себя, не жалел и меня, — и будут говорить это!»{65}

«Наше время еще не пришло» — несомненно говорил себе Чернышевский, сидя над своим трактатом об эстетике, над статьями о Пушкине, над разбором стихов графини Растопчиной, даже составляя свои «примечания к Миллю», даже работая над статьями о начатой правительством крестьянской реформе. Он правильно считал, что «его время» начнется тогда, когда миллионы на деле узнают и увидят, какую «волю» приготовили для них царско-дворянские канцелярии, когда будут реальные шансы на то, чтобы сомкнуть свою деятельность с движением этих миллионов. Этот момент стал быстро надвигаться с опубликованием «Положения 19 февраля 1861 года».

На 19-е февраля круг Чернышевского реагировал немедленно четырьмя прокламациями. Член первой «Земли и воли», близко стоявший тогда к Чернышевскому, А. А. Слепцов в своих воспоминаниях писал: «Имелось в виду обратиться последовательно ко всем тем группам, которые должны были реагировать на обманувшую народ реформу 19 февраля. Крестьяне, солдаты, раскольники (на которых тогда вообще возлагали большие и весьма, конечно, ошибочные революционные надежды) — здесь три страдающих группы. Соответственно с этим роли были распределены следующим образом: Чернышевский, как знаток крестьянского вопроса… должен был написать прокламацию к крестьянам; Шелгунов и Николай Обручев взяли на себя обращение к солдатам; раскольников поручили Щапову, а потом, не помню по каким обстоятельствам, передали тоже Николаю Гавриловичу; молодое поколение взяли Шелгунов и Михайлов. О таком плане и его выполнении мне сказал сам Чернышевский, знал о нем и Н. Н. Обручев, потом из боязни быть расшифрованным уклонившийся от участия в общем деле»{66}.

Прокламация Чернышевского — замечательнейший документ русской политической мысли и выдающийся образчик русской революционной литературы. Вот ее начало:

К барским крестьянам.

Барским крестьянам от их доброжелателей поклон!

Ждали вы, что даст вам царь волю, — вот вам и вышла от царя воля.

Хороша ли воля, которую дал вам царь, — сами вы теперь знаете.

Далее идет поразительная, непревзойденная и до сих пор по своей точности, четкости, ясности, простоте, сжатости и убедительности, критика Положения 19 февраля. Никто, кроме Чернышевского, не мог с такой ясностью и силой вскрыть действительное, реальное, интересующее миллионы содержание этого запутаннейшего и каверзнейшего продукта дворянского творчества, облеченного канцелярскими крючкотворами в сотни параграфов. Нужно было так знать крестьянское дело, как знал его Чернышевский, так следить за всеми его фазами, как следил Чернышевский, чтобы с такой ясностью вскрыть народу весь обман, все заготовленные в нем для крестьянства скорпионы. В прокламации это сделано поистине мастерски.

Показав, что «освобождение» несет не волю, а новое рабство, прокламация спрашивает:

«А как же нам, русским людям, вправду вольными людьми стать? Можно это дело обработать, и не то, чтобы очень трудно было; надо только единодушие иметь между собой мужикам, да сноровку иметь, да силой запастись». О роли революционного центра, от имени которого обращалась к народу прокламация, в ней говорилось:

«А когда промеж вас единодушие будет, в ту пору и назначение выйдет, что пора, дескать, всем дружно начинать. Мы уже увидим, когда пора будет, и объявление сделаем. Ведь у нас по всем местам свои люди есть, — отовсюду нам вести приходят, как народ, да что народ. Вот мы и знаем, что покудова еще нет приготовленности. А когда приготовленность будет, нам тоже видно будет. Ну, тогда и пришлем такое объявление, что пора, люди русские, доброе дело начинать, что во всех местах в одну пору начнется доброе дело, потому что везде тогда народ готов, и единодушие в нем есть, и одно место от другого не отстанет. Тогда и легко будет волю добыть. А до той поры готовься к делу, а сам виду не показывай, что к делу подготовление у тебя идет… Мы все люди русские и промеж вас находимся, только до поры, до времени не открываемся, потому что на доброе дело себя бережем, как и вас просим, чтобы вы себя берегли. А когда пора будет за доброе дело приняться, тогда откроемся»{67}.

Нет никаких сомнений в том, что воззвание к народу отражало подлинные мысли Чернышевского: он хотел победы, а для этого мало-мальски подготовленного, мало-мальски организованного восстания. Он готовил кадры руководителей и агентов. Он собирался «открыться», то есть открыто выступить как глава народного движения в определенный момент. Вот почему, когда группа московской революционной молодежи, учеников Чернышевского, выпустила прокламацию, написанную в слишком экзальтированных тонах и призывавшую к восстанию в словах слишком общих, но зато чрезвычайно кровожадных, Чернышевский, несмотря на то, что по существу прокламация лишь повторяла его собственные мысли, по тактическим соображениям осудил это выступление. Выражаясь в позднейших терминах, он должен был оценить его как «левый заскок». Так именно и характеризует это выступление подготовленная к печати новая прокламация «Предостережение». Автор ее неизвестен, но она несомненно внушена Чернышевским[14]. «Предостережение» характеризует прокламацию москвичей как произведение людей «пылких» и «экзальтированых», но защищает их от «нелепых обвинений», заявляет, что «облегчение судьбы простого народа не будет слишком дорого куплено ценою революции», что русский народ — накануне восстания, и