Рыцарский долг - Александр Трубников

– Клянешься ли ты, приняв рыцарское звание, соблюдать этот устав?

– Клянусь, именем Господа нашего Иисуса Христа! – ответил Жак, низко склонив голову.

– Во славу и во имя Бога Всемогущего, Отца, Сына и Духа Святого, жалую тебя рыцарем. Будь верен Богу, государю и подруге; будь медлителен в мести и наказании и быстр в пощаде и помощи вдовам и сирым, посещай обедню и подавай милостыню, чти женщин и не терпи злословия на них, потому что мужская честь, после Бога, нисходит от женщин.

С этими словами Сен-Жермен ударил мечом Жака по плечу, поднял его с колен и наградил братским поцелуем. Затем по его команде в круг вошел Робер и, топорща от радости еще более порыжевшие под аравийским солнцем усы, вручил Жаку золотые шпоры. «Держи покрепче, пейзанин. Ты их достоин больше, чем многие высокородные петухи!» – произнес он на ухо приятелю, после чего громко провозгласил церемониальные слова:

– Шпоры эти означают, что, поощряемый честью, ты обязан быть неутомимым в предприятиях!

Следующий рыцарь вручил Жаку щит.

– Сир рыцарь, даю тебе этот щит, чтобы защищаться тебе от ударов вражеских, чтобы нападать тебе на них отважно, чтоб ты понял, что большая услуга сюзерену в сохранении дорогой для них твоей особы, чем в побиении многих врагов, – произнес он, навешивая его на шею Жака. – На этом щите наш орденский герб, награда доблестей наших предшественников. Сделайся его достойным, умножь славу крестоносного братства!

Подошел еще один рыцарь и надел ему на голову шлем, говоря при этом:

– Сир рыцарь, как голова есть главнейшая часть человеческого тела, так шлем – ее изображение – есть главнейшая часть рыцарских доспехов. Не употребляй этого доблестного украшения головы на низкие, ничтожные деяния, а старайся увенчать его не только рыцарским венцом, но и короной славы, которая да дастся тебе в награду за доблести.

Братья-рыцари подносили ему по очереди оружие и доспехи:

– Это длинное и прямое копье есть символ правды. Железо на нем означает преимущество правды над ложью, а развевающийся на конце его вымпел показывает, что правда должна не скрываться, а всем показываться.

– Кольчуга означает силу и мужество, ибо, как она выдерживает всякие удары, так сила воли защищает рыцаря от всех пороков.

– Перчатки, защищающие твои руки, указывают ту заботливость, с какой рыцарь должен беречься всякого нечестивого прикосновения и отвращаться от кражи, клятвопреступления и всякой скверны.

В завершение церемонии Сен-Жермен преподнес Жаку великолепный норманнский меч:

– Твой меч имеет вид креста и дается тебе в поучение: как Иисус Христос побеждал грех и смерть на древе Креста, так ты должен побеждать врагов твоих этим мечом. Помни также, что меч есть оружие правосудия, а потому, получая его, ты обязуешься быть всегда правосудным.

Рыцари разомкнули круг и встали в две шеренги, образуя проход, в конце которого стоял Бургиньон, на котором теперь сиял белизной снежно-белый чепрак с иерусалимскими крестами. В завершение посвящения Сен-Жермен вложил Жаку в руки повод боевого коня – это была упряжь дестриера брата Армана.

– Эта узда, укрощающая пылкость скакуна, эти поводья, посредством которых ты можешь править конем по своему произволу, означают, что благородное сердце обуздывает уста и избегает злословия и лжи; что оно обуздывает все свои страсти и руководствуется рассудком и справедливостью.

Братья поскакали обратно в лагерь. Робер все время находился рядом. Ветер, скачущий стремя в стремя с Бургиньоном, как обычно недовольно храпел и косился в сторону боевого товарища. Однако, после того как на ногах у седока засверкали золотые шпоры, в его храпении стали явственно слышаться и уважительные нотки.

После поздравлений и праздничного обеда, состоящего из каши и опостылевшей франкам баранины, Жак, немного отдохнув, вместе с Робером и мастером Григом отправился бродить по развалинам Джераша. Достославный рыцарь Робер де Мерлан, осатаневший от скудости и однообразия походного рациона, продолжал возмущенную речь, которую начал еще за обедом:

– Хуже арабских земель разве что берег Северного моря, где мне пришлось просидеть два месяца после сражения. Ели там одну селедку, и даже тамошние женщины, в остальном, впрочем, весьма недурные и легко поддающиеся на уговоры, насквозь пропахли этой жуткой рыбой. Так же и здесь: от китайской границы до самой Трансиордании нельзя найти ни одной свиньи. Да что там свиньи! У мусульман во всех их владениях не отыскать и шелудивого поросенка! И чем им это животное, которому за его божественно вкусное мясо впору молитвы возносить, не угодило?

– Есть множество объяснений, почему мусульмане считают свинью нечистым животным, – улыбаясь, отвечал мастер Григ. – Но ни одно из них не является истиной. Однако этот религиозный запрет столь силен…

– Силен, – усмехнулся в ответ Робер, – это ты верно подметил, уважаемый. Все акрские лавочники и хозяева постоялых дворов, которые днем чинно сотворяют намаз, стоит лишь солнцу скрыться в море, дуют вино и трескают отбивные так, что при виде этого самого багдадского халифа хватил бы удар. Они при этом говорят, что если Аллах не видит, мол, то можно. Евреи, те, конечно, как ни крути, более стойкие в своем веровании, однако есть у меня подозрение, что они соблюдают свой закон не столько из внутренней убежденности, сколько из боязни, что сосед или родственник непременно обо всем донесет раввину…

– Смотрите, – Жак прервал истосковавшегося по доброму жаркому арденнца и показал друзьям на колонну, в которой зияла глубокая и широкая – в два пальца – трещина. – Она качается на ветру!

Верхушка колонны и вправду под порывами пустынного ветра то и дело отклонялась в сторону, при этом трещина становилась то шире, то уже. И было в этом медленном и неуклонном движении что-то зловещее.

– В сторону! – крикнул Робер. – Еще немного, и она обрушится вниз.

– Боюсь, что она собирается упасть уже сотен пять лет, – улыбнулся киликиец, – и вряд ли с ней что-нибудь случится в последующие века. Не зря говорят, что каменщики Древней Эллады разговаривали с богами. Прочнее и долговечнее их построек разве что развалины языческих храмов Египта…

Они еще долго бродили по улицам и площадям, укрытым толстым слоем высохшего горного селя, который от времени зацементировался и стал прочнее, чем песчаник, из которого были вытесаны колонны и блоки домов Джераша. Если бы не следы оползня, залившего город подобно тому, как залит был раскаленной лавой римский город Помпея у подножия Везувия, то могло бы показаться, что жители покинули большую овальную площадь с форумом и расходящиеся от нее широкие прямые проспекты всего лишь несколько часов назад.

Жак прислонился к одной из колонн, прикрыл глаза и долго стоял, вслушиваясь в шепот пустыни и тихий шелест песка, который ветер нес по развалинам. Перед его глазами словно живые вставали яркие картины заполненных толпой улиц, крики торговцев водой, скрипение повозок и металлический стук ударяющихся о круглые греческие щиты коротких бронзовых мечей…

Из забытья вновь посвященного рыцаря вывела незнакомая рука, осторожно опустившаяся ему на плечо. Жак открыл глаза и обернулся. Мастер Григ и Робер куда-то исчезли, и перед ним стоял Чормаган-нойон.

– Пойдем, – тихо сказал он, словно боясь нарушить покой запретного города, – скоро солнце скроется за горной грядой, и великий хан желает видеть тебя в своей юрте.

Монгольский лагерь был раскинут в нескольких полетах стрелы от лагеря франков. Среди войлочных юрт, укрытых от посторонних взглядов остатками городских укреплений, царило оживление – монголы готовились выходить в ночной дозор. В центре лагеря, отделенные от остальных круглой стеной, составленной из кибиток, стояли три юрты белого цвета, соединенные между собой. Там, в окружении четырех воинов, их ждал Толуй.

«Как я с ним буду говорить, если нет никого, кто знал бы язык?» – подумал Жак.

Однако монгольский хан был к этому готов. Толуй медленно заговорил, подбирая латинские слова:

– Теперь ты всадник. Нойон, не простой солдат. Я хочу, чтобы ты стал мой брат.

Жак не понял, о чем идет речь. Вначале он решил, что хан таким образом, на свой манер, благодарит его за спасение. Однако, когда, после его неуверенного кивка, все охранники, повинуясь резкому окрику своего господина, покинули юрту, он понял, что речь идет о каком-то древнем ритуале.

Толуй махнул рукой, предлагая Жаку занять место рядом с собой, а Чормаган стал на пороге и, откинув прикрывающую вход занавесь, долго наблюдал за огненно-красным закатом. Едва последний луч солнца скрылся за горной вершиной, нойон плотно закрыл вход, прошел к середине юрты, где находился очаг, и бросил в костер приготовленные заранее дрова. Толуй медленно поднялся с места и подошел к разгорающемуся костру. Жак встал вслед за ханом и по его знаку занял место напротив него.