Унесенные ветром - Маргарет Митчелл

— Ретт, мне не следовало выходить замуж за Фрэнка. Нехорошо это было. Ведь он ухаживал за Сьюлин, он любил ее, а не меня. А я солгала ему, сказала, что она выходит замуж за Тони Фонтейна. Ах, ну как я могла такое сделать?!

— А-а, вот, значит, как все произошло! А я-то удивлялся.

— А потом я причинила ему столько горя. Я заставляла его делать то, чего он не хотел, — заставляла взимать долги с людей, которые не могли их отдать. И он так огорчался, когда я занялась лесопилками, и построила салун, и наняла каторжников. Ему было до того стыдно — он не мог людям в глаза смотреть. И потом, Ретт, я убила его. Да, убила! Я ведь не знала, что он в ку-клукс-клане. Мне и в голову не могло прийти, что у него хватит на это духу. А ведь я должна была бы знать. И я убила его.

— «Нет, с рук моих весь океан Нептуна не смоет кровь»[29].

— Что?

— Не важно. Продолжайте.

— Продолжать? Но это все. Разве не достаточно? Я вышла за него замуж, причинила ему столько горя, а потом убила его. О господи! Просто не понимаю, как я могла! Я налгала ему и вышла за него замуж. Тогда мне казалось, я поступала правильно, а сейчас вижу, как все это было нехорошо. Знаете, Ретт, такое у меня чувство, словно и не я все это делала. Я вела себя с ним так подло, а ведь я в общем-то не подлая. Меня же иначе воспитывали. Мама… — Она замолчала, стараясь проглотить сдавивший горло комок. Она весь день избегала думать об Эллин, но сейчас образ матери встал перед ее глазами.

— Я часто думал, какая она была. Вы всегда казались мне очень похожей на отца.

— Мама была… Ах, Ретт, я впервые радуюсь, что она умерла и не может меня видеть. Ведь она воспитывала меня так, чтобы я не была подлой. И сама была со всеми такая добрая, такая хорошая. Она бы предпочла, чтоб я голодала, но не пошла на такое. И мне всегда хотелось во всем походить на нее, а я ни капельки на нее не похожа. Я об этом, правда, не думала — мне о столь многом приходилось думать, — но очень хотелось быть похожей на нее. И вовсе не хотелось быть, как папа. Я любила его, но он был… такой… такой безразличный к людям. Я же, Ретт, иной раз очень старалась хорошо относиться к людям и быть доброй к Фрэнку, а потом мне снился этот страшный сон и такой нагонял на меня страх, что хотелось выскочить на улицу и у всех подряд хватать деньги — не важно чьи — мои или чужие.

Слезы ручьем текли у нее по лицу, и она так сильно сжала его руку, что ногти впились ему в кожу.

— Что же это был за страшный сон? — Голос Ретта звучал спокойно, мягко.

— Ах, я и забыла, что вы не знаете. Так вот, стоило мне начать хорошо относиться к людям и сказать себе, что деньги — не главное на свете, как мне тут же снился сон: снова я была в Таре — как бы сразу после смерти мамы и после того, как янки побывали там. Ретт, вы и представить себе не можете… Стоит вспомнить об этом, как я вся холодею. Я снова вижу сожженные поместья, и такая тишина повсюду, и нечего есть. Ах, Ретт, когда я вижу этот сон, я снова чувствую голод, как тогда.

Продолжайте.

— В общем, я снова чувствую голод, и все — и папа, и девочки, и негры — все кругом голодные и только и делают, что твердят: «Есть хотим», — а у меня самой в животе пусто, даже режет, и очень мне страшно. А в голове все время вертится мысль: «Если я из этого выберусь, то никогда, никогда больше не буду голодать». Потом во сне все исчезает, клубится серый туман, и я бегу, бегу в этом тумане, бегу так быстро, что кажется, сейчас лопнет сердце, а за мной что-то гонится, и больно дышать, и мне почему-то кажется, что если только я сумею добраться, куда бегу, все будет в порядке. Но я сама не знаю, куда бегу. И тут я просыпаюсь, вся в холодном поту от страха — до того мне страшно, что я снова буду голодать. И когда я просыпаюсь, у меня такое чувство, что все деньги мира не в силах спасти меня от этого страха и голода. А тут еще Фрэнк мямлил, еле поворачивался, ну и я, конечно, выходила из себя и вскипала. Он, по-моему, ничего не понимал, а я не могла ему объяснить. Я все думала, что когда-нибудь отплачу ему сторицей — когда у нас будут деньги и когда у меня пройдет этот страх перед голодом. А теперь уже поздно: он умер. Ах, когда я так поступала, мне казалось, что я права, а теперь вижу: вовсе я была не права. Если бы начать все сначала, я бы иначе себя вела.

— Хватит, — сказал он; высвободил руку из ее крепко вцепившихся пальцев и достал чистый носовой платок. — Вытрите лицо. Это же бессмысленно — так себя терзать.

Она взяла носовой платок, вытерла мокрые от слез щеки и почувствовала, что ей стало легче, словно она переложила часть бремени со своих плеч на его широкие плечи. Он был такой уверенный в себе, такой спокойный, даже легкая усмешка в уголках рта успокаивала, как бы подтверждая, что ее смятение и терзания — пустое.

— Стало легче? Ну, теперь давайте поговорим о главном. Вы сказали, что если бы вам довелось начать все сначала, вы вели бы себя иначе. В самом деле? Подумайте. В самом деле вы вели бы себя иначе?

— Ну…

— Нет, вы поступали бы точно так же. Разве был у вас выбор?

— Нет.

— Тогда о чем же вы печалитесь?

— Я вела себя так низко, а он взял и умер.

— А если бы он не умер, вы продолжали бы вести себя так же низко. Ведь насколько я понимаю, вы вовсе не жалеете о том, что вышли замуж за Фрэнка, и командовали им, и случайно явились причиной его смерти. Вы жалеете лишь себя, потому что боитесь попасть в ад. Верно?

— Ну… все так перепуталось.

— Ваши моральные принципы тоже весьма путаные. Вы совсем как вор, которого поймали с поличным и который вовсе не жалеет о том, что он украл, но очень, очень жалеет, что ему придется за это идти в тюрьму.

— Это я-то вор…

— Ах, не понимайте все буквально! Иными словами, если б в вас не засела эта идиотская мысль о том, что вы обречены вечно гореть в адском пламени, вы б считали, что удачно избавились от Фрэнка.

— Ох, Ретт!

— Ох, не притворяйтесь! Вы исповедуетесь мне, но на исповеди вполне способны сказать и правду, и красивую ложь. Ваша… м-м… совесть очень вас мучила, когда вы соглашались… скажем, так — расстаться с этим сокровищем, которое вам дороже жизни, за триста долларов?

Коньяк ударил ей в голову — перед глазами поплыли круги и все стало нипочем. Какой смысл лгать ему? Он, казалось, всегда мог прочесть ее мысли.

— Я, конечно, тогда не очень думала о боге… или об аде. А когда задумывалась… ну, я считала, что бог поймет.

— Но вы не считаете бога способным понять причины, побудившие вас выйти за Фрэнка?

— Ретт, как вы можете так говорить о боге — вы же не верите, что он существует!

— Зато вы верите в бога карающего, а это сейчас главное. Почему господь бог вас не поймет? Вы что, жалеете, что Тара по-прежнему ваша и в ней не живут какие-нибудь «саквояжники»? Вы что, жалеете, что не голодаете и не ходите в лохмотьях?

— Ах, нет!

— В таком случае, был у вас другой выход, кроме брака с Фрэнком?

— Нет.

— Он же не обязан был на вас жениться, верно? Мужчины в этом отношении вольны поступать, как им заблагорассудится. Он не обязан был диктовать вам волю командовать собой и заставлять делать его, то, что ему не хотелось, верно?

— Ну…

— Так почему же надо этим терзаться. Скарлетт? Если бы вам пришлось начать все с начала, вы бы снова вынуждены были солгать ему и он снова бы на вас женился. Вы снова подвергали бы себя опасности, а он снова вынужден был бы мстить за вас. Если бы он женился на вашей сестрице Сью, она, возможно, не погубила бы его, но с нею он наверняка был бы куда несчастнее, чем с вами. Иначе быть не могло.

— Но я могла бы лучше относиться к нему.

— Могли бы… если б были другой. Но вы рождены командовать всеми, кто вам позволит. Сильные люди призваны командовать, а слабые — подчиняться. Фрэнк сам виноват в том, что не бил вас хлыстом… Вы удивляете меня, Скарлетт: зачем вам понадобилось сейчас, когда вы уже взрослая, будить в себе совесть. Авантюристам вроде вас совесть не нужна.

— Как вы сказали: аван… что?

— Так называют людей, которые стремятся извлечь выгоду из любых обстоятельств.

— А это плохо?

— На них всегда смотрят косо — особенно те, у кого были такие же возможности, но они не сумели ими воспользоваться.

— Ах, Ретт, вы все смеетесь надо мной, а мне-то казалось, что вы решили стать милым!

— А я и есть милый — для себя. Скарлетт, дорогая моя, вы пьяны. Вот что с вами.

— И вы смеете…

— Да, смею. Вы вот-вот начнете плакать «пьяными слезами», как говорят в народе, поэтому я переменю тему и немножко повеселю вас, сообщив некую забавную новость. Собственно, за тем я сюда сегодня и пришел — сообщить вам свою новость, прежде чем уеду.

— Куда это вы собрались?

— В Англию, и возможно, я буду отсутствовать не один месяц. Забудьте о своей совести, Скарлетт. Я больше не намерен обсуждать благополучие вашей души. Хотите послушать мою новость?