Вокруг света на Коршуне - Константин Станюкович

Одно только опасно - это возможность столкновения с судами, снующими по всем направлениям по этой, так сказать, столбовой дороге с севера на юг и обратно и между Францией и Англией.

Нечего и говорить, что и капитан и старший штурман всю ночь не покидали мостика. Часовые с бака и вахтенный гардемарин чуть ли не каждые пять минут тревожно давали знать, что "зеленый огонь под носом!", "красный огонь справа!" или просто: "огонь!"* - и "Коршуну" то и дело приходилось "расходиться огнями" со встречными пароходами или лавирующими парусными судами и подвигаться вперед не полным, а средним или даже и малым ходом.

______________

* На всех судах ночью должны быть "огни", то есть зажженные фонари. Таких "огней" на паровых судах во время хода три: на фор марсе - белый огонь, на правой стороне, у носа судна, - зеленый огонь и на левой стороне красный огонь.

Но занялась заря, вышло, словно из ярко пурпурных одежд, ослепительное солнце... и корвет на океанском просторе.

Берега скрылись. Вокруг одна беспредельная, холмистая водяная поверхность, ярко сверкающая на восточном горизонте под лучами быстро поднимающегося светила. Высокие волны с седыми гребешками мерно и величаво переливаются с глухим рокотом, который уже не оставит наших моряков во все время плавания по океанам. То грозный и бешеный, напоминающий разъяренного зверя, то тихий и ласкающий, словно бы нежный пестун, любовно укачивающий на своей исполинской груди доверившееся ему утлое суденышко, этот рокот будет навевать и грустные и хорошие думы, будет наводить и трепет и возбуждать восторг, но всегда раздаваться в ушах несмолкаемой музыкой.

"Так вот он, океан!" - мысленно повторял Ашанин, увидавший его впервые на своей утренней вахте.

И он впился в него восторженными глазами, пораженный его величием, его красотой, его беспредельностью.

А солнце все выше и выше поднималось по нежно-голубой синеве неба, по которому бежали нежные перистые облачка; в остром утреннем воздухе, полном какой-то бодрящей свежести, чувствовалась уже теплая струя благодатного юга.

- Господи! Как хорошо! - невольно прошептал юноша. И, весь душевно приподнятый, восторженный и умиленный, он отдался благоговейному созерцанию величия и красоты беспредельного океана. Нервы его трепетали, какая-то волна счастья приливала к его сердцу. Он чувствовал и радость и в то же время внутреннюю неудовлетворенность. Ему хотелось быть и лучше, и добрее, и чище. Ему хотелось обнять весь мир и никогда не сделать никому зла в жизни.

Он переживал одни из тех счастливых и значительных минут, которые переживаются только в молодости, и словно бы перед лицом океана обнажал свою душу и внутренне молился идеалу правды и добра.

В эту самую минуту его духовного умиления он увидал, что боцман Федотов съездил по уху молодого маленького матроса, и ему сделалось невыразимо больно.

Взволнованный, подбежал он к боцману и проговорил:

- Драться нельзя... слышишь ли, нельзя... Нельзя! - вдруг крикнул он неестественно визгливым голосом.

На глазах у него появились слезы. Он почувствовал себя словно бы сконфуженным и в эту минуту решительно ненавидел это скуластое, сердитое на вид лицо боцмана, с нависшими бровями и с толстым мясистым носом багрово-красного цвета.

Боцман нахмурился и сердито проговорил:

- Я так... легонько съездил, ваше благородие!

- Легонько! - продолжал с укором юноша. - Не все ли равно? Тут дело не в том... ты оскорбляешь человеческое достоинство.

Боцман смотрел на Ашанина во все глаза. О чем это он говорит?

- И вовсе я не оскорбил матроса, ваше благородие. Это вы напрасно на меня! - обидчиво проговорил он. - Я, слава богу, сам из матросов и матроса очень даже уважаю, а не то чтобы унизить его. Меня матросы любят, вот что я вам доложу!

Действительно, Ашанин знал, что матросы любили Федотова, считая его справедливым и добрым человеком и охотно прощая ему служебные тычки.

Реплика боцмана еще более смутила Володю, и он уже более мягким тоном и несколько сконфуженно проговорил:

- Но все-таки... ты, братец, пойми, что драться нехорошо, Федотов.

- Ежели с рассудком, так вовсе даже обязательно, ваше благородие! авторитетно и убежденно заявил боцман.

И так как Ашанин всем своим видом протестовал против такого утверждения, то Федотов продолжал:

- Вы, ваше благородие, с позволения сказать, еще настоящей службы не знаете. Вот извольте-ка послужить, тогда и увидите... Меня тоже учили, и, слава богу, вышел человек. Пять лет уже боцманом! И матросы на меня не забиждаются... Извольте-ка спросить у этого самого матросика, ваше благородие! А что эти самые новые порядки, чтоб боцман, ежели за дело, да не смел вдарить матроса, - так это пустое. Без эстого никак невозможно, прибавил боцман, видимо вполне уверенный в правоте своей и сам прошедший суровую школу прежней морской учебы.

Ашанин отошел неудовлетворенный и сконфуженный. Прежней ненависти к этому лихому боцману не осталось и следа.

А боцман сердито заходил по баку, и потом Володя слышал, как Федотов насмешливо говорил одному старому матросу:

- Туда же... лезет! Оскорбил, говорит, матроса. Вы-то, господа, не забиждайте матроса, а свой брат, небось, не забидит. Может, и крепостных имеет, живет в холе и трудов настоящих не знает, а учит. Ты поживи-ка на свете, послужи-ка как следовает, тогда посмотрим, как-то ты сам не вдаришь никого... Так, зря мелет! - закончил боцман и плюнул за борт.

Возвышенное настроение юноши сразу пропало, и ему сделалось почему-то совестно перед боцманом, который ударил матроса.

III

Ветер дул попутный, и потому "Коршун" прекратил пары и поставил паруса.

Плавно раскачиваясь по океанской волне, громадной и в то же время необыкновенно спокойной, равномерно и правильно поднимающей и опускающей судно, "Коршун" взял курс на Брест. Там корвет должен был пополнить запас провизии и в лице этого военного порта надолго распроститься с Европой.

Под вечер ноябрьского дня просвистала дудка и раздался затем крик боцмана: "Пошел все наверх на якорь становиться!"

Корвет проходил между серых скал с видневшимися на них батареями, около которых мирно шагали по эспланадам часовые, закутанные в серые плащи.

Французы-пассажиры радостно смотрели на родные берега.

- Что, Галярка, небось, рад? - говорил Ковшиков.

- Кто, братец ты мой, не рад своей стороне? - заметил Бастрюков, сочувственно посматривая на своего любимца Жака, который щеголял в новых крепких сапогах, сработанных на славу Бастрюковым. - Небось, пойдет к отцу, к матери в свою деревню? - прибавил он.

- Ишь, улыбаются... Свою землю почуяли! - раздалось чье-то замечание.

Рейд начал открываться. Корвет прибавил хода и кинул якорь вблизи одного французского военного фрегата. Город виднелся вдали на возвышенности.

Тотчас же спустили баркас и предложили французам собираться. Сборы бедных моряков были недолги. Старик-капитан был тронут до слез, когда при прощании ему была выдана собранная в кают-компании сумма в триста франков для раздачи матросам, и вообще прощанье было трогательное.

Особенно горячо тряс руку Жака Бастрюков, и когда баркас с французами отвалил от борта, Бастрюков еще долго махал шапкой, и Жак, в свою очередь, не оставался в долгу. И долго еще смотрел матрос вслед удаляющемуся баркасу.

- Что, Бастрюков, жалко французов? - спросил Володя.

- Тоже чужие, а жалко... Теперь пока они еще места найдут... А главное, баринок, сиротки Жаку жалко... Такой щуплый, беспризорный... А сердце в ем доброе, ваше благородие... Уж как он благодарил за хлеб, за соль нашу матросскую. И век будут французы нас помнить, потому от смерти спасли... Все человек забудет, а этого ни в жисть не забудет!

Не прошло и получаса, что корвет бросил якорь, как из города приехали портные, сапожники и прачки с предложением своих услуг и с рекомендательными удостоверениями в руках. В кают-компании и в гардемаринской каюте толкотня страшная.

Ворсунька в палубе отдает белье Ашанина и сердится, что пожилая бретонка не умеет считать по-русски, и старается ее вразумить:

- Ну, считай, тетка, за мной: одна, две, три, четыре...

Бретонка улыбается и, словно попугай, повторяет за матросом:

- Одна, деве, тьри, читирь... - но затем сбивается и продолжает: sinq, six...*

______________

* Пять, шесть (франц.).

- Опять загалдела, тетка... Ишь лопочет, мне и не понять. Уж вы, барин, не извольте опосля с меня спрашивать... я по-ихнему не умею! - обращается Ворсунька к Володе. - Може, чего не хватит, я не ответчик... А барыня, маменька, значит, ваша, велела беречь белье.

Володя вмешивается в спор вестового с прачкой, и дело скоро кончается. Прачка забрала узел и пошла к другой каюте брать белье.

- А фитанец, тетка? - испуганно восклицает Ворсунька.

- Ничего не надо! - успокаивает его Ашанин. - Она дала мне счет белья. Этого довольно.

Вертятся прачки и в палубе. Но матросы не отдают своего белья.