Остров - Пётр Валерьевич Кожевников

она донесла до нас свою историю. В ней же сидела голова. Большая голова взрослого человека. И вот кто-то, изготовившись, сделал «кых», и «пулька» клюнула в каску.

Совершая очередное проползание через подпольные владения, я замер. Перед носом моим лежала Вероника-Молодуха. Вытянув лапы, напружинившись, кошка заиндевела. Я подполз к ее морде. Неподвижные глаза, будто две заледеневшие лужицы, никуда не смотрели. Я вспомнил, что Ольга Андреевна уже несколько дней поносит загулявшую Веронику, а она здесь, наша любимица. Но она ли? Передо мной камень холодный, а не теплая, мягкая зверушка. Где же та игрунья и забияка, где озорница и хищница, наставница Джипки и кур? Сжав полосатый хвост, я повлек труп за собой, а выползши из-под крыльца, взорвался на пороге: «Тата! Молодуха сдохла!» Труп раскачивался в моей руке. Посмотрев на него, я стал крутить труп, и сам крутился вместе с ним. Смеялся. Тетя Соня, расщепив двумя корягами руки, меня ловила. Поймав, изъяла труп, швырнула в огород и долго, до боли, терла мне руки пемзой. Мылила пемзу и терла руки.

«Молодухе-то вашей семнадцать лет стукнуло» — так почему-то сказала хозяйка.

Напротив дома, через дорогу, начинается тропа, уводящая в лес. На тропе — лужа. Чтобы она не стала предметом наших игр, Ольга Андреевна (наверняка по маминой просьбе) объявляет лужу болотом. Мы растерянно застываем, когда хозяйка пихает палкой рваный бот, севший на дно лужи. «Вот как засасывает», — комментирует Ольга Андреевна. Мы соглашаемся, да, здорово хлюпает, не приведи господь! Нам резон — не приближаться. Мама нервно моргает глазами, поглядывая на наши испуганные мордочки. Потом, проносясь мимо лужи, торможу, возмущая столб пыли, возвращаюсь к луже, грозно воплю и мечу в нее что-нибудь. Вода поглощает предмет. Восторженно-возмущенный, плюю в умбристую воду — вот тебе! Лужа мне представляется живой, и, не изыскав более зверского метода расправы, оглядевшись, стаскиваю трусы и мочусь в своего врага, распростертого под серым небом, сам наполняясь страхом — вдруг затянет меня через бисером искрящуюся струю, которой расстреливаю в своем воображении лужу.

Если шагать по тропе дальше, то на пути ее, в поле, отороченном лесом, стоит дом — не дачный, а деревенский, с огородом и изгородью. У дома неизменно сидит старуха, лицом похожая на ядро грецкого ореха. К ней приближается девочка походкой медленной и покорной, собой выражая безропотность. Я сразу догадался, что старуха — Баба-Яга, а девочка — Красная Шапочка, как-то попавшая во власть злой старухи, не ведающая пути к свободе. Домашних, дачников, хозяйку, гостей наезжих — всех волоку за руку в лес, захлебываясь мучениями Красной Шапочки.

Частая гостья на день, на два, на неделю — Зинаида Фроловна. Она просит: «Отведи меня к Красной Шапочке!» Дома тетя Зина обожает ставить нас в угол, читать нотации. Заставляет что-то мыть, подметать, выносить, приносить — она нас тиранит. Мама называет это строгостью, которая нам только на пользу, а Зинаиду — несчастной женщиной, муж которой человек невероятно коварный, от которого ей приходится спасаться у нас. И от свекрови.

За столом она всегда плавно разбалтывает чай в стакане — действие, мне непонятное, но запоминающееся. И еще. Она непременно заплакана.

Приехав, тетя Зина решает позагорать и несет на поляну раскладушку, а мне наказывает доставить затянутый марлей стакан с уксусом. Схватив посудину, я бегу. Падаю и роняю стакан. За безуксусное появление я отправлен домой с наказанием встать в угол «носом к стене». Что и выполняю.

Каким-то вечером, когда из наших остается только тетя Соня, ночует тетя Зина. Зинаида Фроловна Приданчук. С братом мы спим на одной кровати. Деревянной. Василькового цвета. Тата — на веранде. Зинаида Фроловна — с нами, по диагонали от нашей кровати. На металлической койке. У стены. Напротив — зеркало. Почти до потолка. Местами мутное, с какими-то ржавыми пятнами, которые хочется соскрести, но это оказывается невозможно: они находятся внутри.

Я спал, когда брат разбудил меня толчками. Спинка кровати занавешена сарафаном. В щели между поникшими рукавами и подолом можно наблюдать за комнатой. Что Серега и делает. Жадно жрет глазами пространство, подбираясь к углу помещения. Там, голая, без единой тряпочки, тетя Зина высится над кроватью. Смотрясь в зеркало, она плавно кружится, поправляя полушарие колпака настольной лампы.

Услышав движение на нашей кровати, тетя Зина обворачивается простыней. Подходит. Красные от стыда за свое поведение, мы замираем. Не дышим. Она не отчитывает нас, а просит никому, особливо маме, никогда не рассказывать о том, что мы видели. Говорит, что выполняла вечерний комплекс гимнастики. Упражнения эти не для ее сердца, и мама чересчур огорчится, узнав, что Зинаида Фроловна так собой не дорожит.

Вечерами обожаю сидеть на скамейке рядышком со старухами. С хозяйкой, жующей беломорину. Она — любительница неожиданностей. Так, вдруг начинает демонстрацию приемов самозащиты. Ставит нас с братом солдатиками, располагаясь напротив, и два раза толкает. Первый — не сильно. В плечи. Второй — всем весом — в грудь. Если не падаем, то отлетаем изрядно. «Это — самбо», — заливается хозяйка, подзывая нас за новой порцией самообороны.

Тут баба Вера с Генкой на руках. Вообще она водит внука на вожжах. Он все равно падает, но не орет, хотя получает на то полное право, грохнувшись оземь. Меня баба Вера грозится непременно наказать — а это значит выпороть — за мои шалости.

Здесь и Тата сидит, заложив ногу на ногу, сомкнув пальцы на колене. Женщины обнаруживают у себя и разоблачают болезни, гадают погоду, вспоминают свою жизнь. Говорят о смерти. Сам как старичок жалюсь на неведомые боли. Сны. Старухи смеются. Отсылают меня в дом.

Теплый воздух зудит комарьем. Солнце ржавеет, наколовшись на ели. Что-то подобное я уже испытывал, кажется мне. Да нет же, наверняка, именно так все и было: старухи, солнце. Лес. А дальше? Но, подумав так, теряю ощущение повторности и, помедлив, бегу в дом.

Мы так освоились в Кущино, будто только здесь всегда и жили. Наша повседневная экипировка — майка-трусы — стала казаться нам единственной, пока в августе в такой легкой одежонке не стало холодно.

Ветер бренчал листвой, заставляя нас затихать. Вслушиваться. Солнце мерцало за дымчатой скатертью пасмурности. Вожаков наших увезли в начале месяца. Вскоре — Олю. Теперь мы вдвоем хозяйничали в наших постройках, опустевших без друзей, распоряжались судьбами лягушат, некогда пульсирующих головастиков, а ссорились значительно реже. «Ну что, неохота уезжать?» — улыбалась