Там, где билось мое сердце - Себастьян Фолкс

Сделав еще один глубокий вдох, я приказал себе отвлечься от орешка. Попытался представить итальянских обывателей, живущих в городе и за городом. Странно было, что совсем неподалеку от нас копошится почти мирная жизнь: спят в деревянных кроватках дети, по двое, а то и по трое в одной; бабушки в черных вдовьих платьях; фермеры, уже отдавшие свой скудный урожай врагу. Лодочные мастера и крестьяне… Кто еще смог бы как-то выживать среди без конца марширующих солдат? А совсем скоро Юпитер Всемогущий нашлет громы и молнии на долы и равнины Лацио, знаменитого предместья Рима.

…Мы спустились по плотным крупноячеистым сетям в баржу. Воздух был наполнен гулом голосов, потрескиваниями раций, криками: «Вторая рота сюда!» или: «Четырнадцатый на корму!», это чтобы люди сели в нужную посудину, к своему взводу.

В такие жесткие моменты я начинал обдумывать варианты спасения. Например, попробовать в ходе боя спрятаться за плечом Билла Шентона или за чьим-нибудь еще, глядишь, и пронесет. Подверну ногу или сделаю вид, что подвернул; неплохо бы первым заползти в укрытие, соответственно, последним оттуда вылезти, хоть из окопа, хоть из-за уцелевшей стены раскуроченной бомбой виллы. Какие еще варианты? Я парень опытный, прошел через Дюнкерк и южно-африканскую кампанию, то есть запросто могу вспомянуть с Ричардом Варианом и с командирами рот былые заварушки, потом потрепать по плечам того-другого солдатика, ругнуть рацию за помехи и – исчезнуть. С этой десантной операцией такая будет грандиозная морока, что можно под шумок притаиться и сбежать, никто и не хватится. Мама точно бы меня поддержала. Сразу представилась ее спальня в нашем доме с древним имечком «Старая дубильня», на волосах бигуди и сеточка, лицом уткнулась в подушку, поза напряженная, чувствуется, что сон неглубокий, тревожный. И я словно наяву чувствую запах промозглого зимнего сада, слышу, как падают на стену капли, срывающиеся с веток кедра. И кажется, что дом мой где-то рядом, но я осознаю, что это наваждение, подвох памяти. На самом деле в щеку дует ледяной ветер, а под ногами покачивается стальная палуба. Странно, как ветер и палуба могут сосуществовать с маминой спальней.

…Некоторые ребята про себя молились. Это было понятно по склоненным головам и шевелящимся губам. Не нужна им предстоящая эпопея, никому она не нужна. Ни один мальчишка не рождается солдатом. Не для этого появились на свет Стори, Холл, Макнаб, Джонс, Резерфорд и все остальные, чьи лица невозможно рассмотреть в темноте. И тут до меня дошло, что парням тоже очень страшно, невыносимо страшно, и я приказал себе сделать все, что потребуется, и будь что будет. Кому пуля, кому осколок снаряда, еще запросто можно утонуть на январском мелководье, сведет от холода руки, и баста, прощай, солдат.

Ладно. Раз уж я решился ввязаться в эти гибельные игры, пусть бог войны или какой-нибудь еще обезумевший вождь хотя бы прикончат меня быстро. В такие минуты что бог, что вождь – существа одного порядка.

Берег внезапно запульсировал вспышками зарева. Взлетали вверх фонтаны песка, деревья, дома. Мы услышали, как на соседней барже выстрелили из ракетниц, а издали с моря донесся грохот мощных орудий. Земля, небо и вода окрасились ослепительно-оранжевым светом; и словно по сигналу раздался далекий гул и свист бомбардировки над Албанскими холмами. Меня охватил восторженный азарт: я представил себе летчиков в промерзших кабинах, штурманов, бомбардиров и хвостовых стрелков, как они поднимают вверх большой палец, защищенный перчаточной кожей. Долетели ведь, даже с самых далеких баз. Как же я любил этих парней, несшихся по морозному небу. О Господи, может, мы и впрямь сделаем это, положим конец мясорубке, внезапностью атаки добьемся более или менее убедительной победы. Однако восторг мой тут же сменился жалостью к противникам, гибнущим под бомбежкой, к чьим-то пробитым черепам и раздробленным скелетам.

На миг все стихло, словно у времени не было сил двигаться дальше. Но в этой войне всегда находился некто неугомонный, чаще всего тот, кто все это затеял, действовавший тихой сапой, однако обладавший железной хваткой. И потому ты неотвратимо будешь приближаться к намеченной не тобой цели. Вот и наши катера-баржи продолжали плыть.

Проверить, туда ли вообще мы плывем, можно было только в моменты вспышек на берегу – от разрывов наших ракет и снарядов, но летчики действовали методически, поэтому мы продвигались довольно-таки уверенно. До берега оставалось ярдов двести, когда вражеские батареи разразились ответным шквалом огня. Все вокруг присели и сгорбились, вжимаясь в стальное днище. Обхватили каску обеими руками, будто это могло спасти. Железные борта гудели и дрожали от взрывов немецких снарядов, падавших в воду. Когда наше транспортное средство ударилось о песок, мы по инерции врезались друг в друга, кто совсем упал, кого качнуло, кто непроизвольно вскочил на ноги. Носовую часть катера захлестнуло волной, и она ушла под воду. Я знал, что не все ребята умеют плавать, и очень важно было убедиться, что глубина по грудь, не больше. Некоторые катера врезались в песчаную отмель довольно далеко от берега, и ясно было, что не умевшие плавать обречены. Я все-таки сообразил, что нужно скомандовать: «Оружие не мочить!», и только потом выпрыгнул за борт. В таком холодном море я никогда не оказывался. Амуниция была тяжелой, а песок под ногами рыхлым, и я провалился по самые подмышки. На секунду почему-то вспомнился Бексхилл-он-Си, славный курортный городок из детства, вкус соленой воды… Зарычав от обжигающего холода, я стал выбираться на мелководье, где покачивались тела двух убитых парней, волны крутили их, то играючи подталкивая друг к другу, то снова раскидывая в стороны.

Мы долго шли по белой прибрежной полосе сквозь береговые минные заграждения, в кучу собрались уже потом, около полуразрушенного здания у дороги. Все мокрые насквозь, все трясутся, но счастливые, оттого что пронесло, уцелели. Кто-то даже хохмил: давненько мы не плавали брассом, вот и нахлебались. «Черт возьми, в Бридлингтоне водичка была теплее», – добавил Холл.

Сверху уже шпарили немецкие бомбардировщики, а со стороны Рима – зенитные установки, но пехтуры видно не было. Повадки противника мы давно изучили и догадывались, что немцы просто ждут наилучшего момента для атаки. И боялись засады, дико боялись. Слишком много солдат столпилось на единственной шоссейной дороге, попробуй тут отыщи свой отряд. Наконец, мне удалось собрать тех, кто был под моим началом; вооружившись фонариками и компасами, мы двинулись наискосок по полям, к реке Молетта. Со мной был третий взвод, Спичка Суонн приказал нам вести людей к месту первой дислокации, но до этого чертова дома надо было еще топать и топать. Все командиры рот в этом одинаковы: им бы сразу послать своего зама и его лучших ребят куда подальше. Главное, продемонстрировать боевую прыть и начальственный гонор. Не самому же идти. Рядовой Холл лучше всех читал карту, поэтому я поставил вперед его и сержанта Уоррена, а следом за ними шли шесть самых опытных и выносливых парней, которым я полностью доверял.

В ощетинившихся жнивьем полях горели дома, под нашими подошвами трещал лед на лужах. Каждый сарай, каждый амбар, каждый стог сена мы тщательно обшаривали: вдруг засада. Шли осторожно, с винтовками наперевес. Ребятам я ничего не сказал, но про себя подумал, что нам все-таки удалось застигнуть противника врасплох. Чтобы сориентироваться, я глянул влево, в сторону моря. В бухте горел наш корабль, кажется, фрегат. Сердце, дрогнув, заныло. Видеть это было даже больнее, чем живую горящую плоть.

Зайдя в густой ельник, мы еще сбавили темп. Когда большая часть маршрута была позади, темнота начала отступать, пятна света испещрили ржавые полосы болот. Мои ботинки, полные морской воды, постепенно просыхали. Пробираться по пересеченной местности сквозь мокрые заросли нам было не привыкать, здорово ныли плечи и шея, тем не менее ноги почти не устали.

Я позвал Холла и Уоррена, держать совет. В бинокль уже можно разглядеть конечную точку нашего пути: двухэтажный сельский дом ярко-синего цвета. Такие сотнями строили в ту пору, когда Муссолини рьяно осушал болота, мечтая реанимировать итальянское сельское хозяйство. Мы снова сверились с картой, чтобы убедиться: дом тот самый.

В сотне ярдов от дома мы несколько раз стрельнули из миномета по передовой линии, это был отвлекающий маневр. Я приказал Биллу Шентону и шестерке парней разведать, что за домом. Минут через пять взлетела сигнальная ракета, это был знак, что там все чисто. В доме жила семья из десяти человек, три поколения. Парни выстроили их всех в шеренгу в гостиной вместе с четырьмя захваченными немцами.

Я приказал рядовому Холлу подняться вместе со мной наверх, где имелся небольшой сеновал, там дрыхли еще двое немцев. Холл потыкал в них прикладом, чтоб проснулись, и мы вдвоем вытолкали их из сена. Ужас был написан на физиономиях пленных, пока мы, светя перед собой свечкой, вели их по коридору, но когда спустились вниз, сквозь гримасу ужаса проступило спокойствие и даже тайное облегчение. Я приказал капралу Парфитту, надежному парню родом из Дарема, и еще двум ребятам из нашего взвода доставить немцев на базу. Жуткое дело, тащиться назад по всем этим болотным кочкам и чащобам. Зато я избавил их от рытья окопов, чем предстояло заняться всем остальным. Я смотрел на заспанных пленных, для которых война уже кончилась, и чувствовал, что дико им завидую.