Приключения знаменитых первопроходцев. Африка - Луи Буссенар

В Либревиле, согласно полученным инструкциям, он учредил колониальную администрацию. Затем де Бразза немедленно отправился в глубь страны, где требовалось его присутствие. Ситуация там складывалась тревожная — случалось, что начальники неоправданно прибегали к силе. Де Бразза разобрался на месте с обстановкой и отослал кого на океанское побережье, кого во Францию. Некоторые племена опять начинали драться по поводу и без повода. Губернатору, пользуясь своим влиянием, удалось восстановить между ними согласие и вдобавок заставить перенести два разборных паровых баркаса: один из них и теперь еще ходит по Огове, другой — по Конго.

В дебрях Африки де Бразза пробыл полгода и, сильно изнуренный дизентерией, вернулся на побережье. В 1888 году он отправился на родину, чтобы восстановить здоровье и представить точный доклад о положении Конго; кое-кто утверждал, будто оно не блестяще с финансовой точки зрения.

В награду за выдающиеся труды Географическое общество в 1882 году присудило ему большую золотую медаль; в том же 1882 году золотую медаль, специально выбитую в честь путешественника, преподнес ему муниципальный совет Парижа, а 14 августа 1885 года он получил офицерский крест Почетного легиона[105].

Дело де Бразза идет своим чередом, но еще далеко от завершения. Отважному путешественнику ныне больше, чем когда бы то ни было, требуются присущие ему усердие и энергия. Никто, кроме него, не в состоянии завершить освоение неизведанных районов Африки.

Именно де Бразза первый понял, что для постоянной эксплуатации бассейна Конго необходимо владеть устьями других рек и у Франции для этого — наилучшее положение. По реке, текущей по нашему Габонскому плато, можно добраться до судоходной части Конго без существенных перепадов высот. Стенли сказал следующие исторические слова:

«Тот, кто овладеет Конго, получит монополию на торговлю во всем бассейне реки. Она является и навсегда останется великой торговой дорогой, ведущей с запада в Центральную Африку».

Не будем никогда об этом забывать!

ГЛАВА 7

Детство и юность Ливингстона. — Его призвание. — Первые путешествия. — Луанда. — Переход через Черный материк. — Возвращение в Европу.

В наше время, когда жизнь мчится на всех парах, — время мгновенных знакомств, бесчисленных публикаций, легких путешествий, шумной рекламы — известность, переходящую все границы, стали приобретать люди, которые прежде не заинтересовали бы широкую публику.

Личные заслуги, как правило, тут ни при чем. Достаточно, чтобы о вашем имени несколько дней или недель трезвонили в прессе Старого и Нового света.

А людей действительно выдающихся легко предают забвению — они слишком скромны, чтобы отстоять себя среди шумных оваций, которыми встречают новые громкие имена.

Возможно, — пусть не сочтут это за парадокс — никогда бы мирный добрый проповедник доктор Ливингстон не стал знаменитостью, если бы Гордон Беннет, директор «Нью-Йорк геральд», не вздумал послать к нему репортера Стенли.

Долгое время от Ливингстона не было вестей — считали даже, что он умер. А интересовались доктором — представьте себе! — только в очень узком кругу, где высоко ценили его труды.

Но едва Ливингстоном занялся один из королей прессы — известность проповедника сразу возросла благодаря шумихе, поднятой вокруг Стенли, который сам еще ровным счетом ничего не совершил.

Их имена соединились в пару: Стенли — Ливингстон. И многие узнали о том, что сделал Ливингстон, по тому, что собирался сделать Стенли. А Стенли, отыскав Ливингстона — что, в общем, было не так уж и сложно с теми средствами, которыми располагал, — собирался присвоить себе славу знаменитого путешественника, скромно жившего на Великих африканских озерах среди черных друзей.

Теперь, когда Стенли, случайно ставший исследователем, лихорадочно носится по Черному материку и, будучи дилетантом, поддерживает свою популярность рекламой, постепенно исчезает из нашей памяти имя замечательного исследователя, навечно погребенного под мрамором Вестминстерского аббатства.

Ливингстон — проповедник по призванию, путешественник по натуре, с ранней юности мечтавший посвятить жизнь проповеди Евангелия дикарям, — воистину велик и неповторим в своей трогательной простоте. Как самоотверженна вся его долгая жизнь, целиком посвященная просветительской деятельности! С каким благородством переносил он ради нее неслыханные труды, лишения и болезни! И какой сильный характер был у ребенка, из которого вырос подобный муж! Послушайте собственный его рассказ о детстве:

«Десяти лет от роду[106], чтобы заработать на жизнь и уменьшить таким образом заботы бедной матушки, меня послали на прядильную фабрику, где стал связывать порванные нити на станках. На часть первого же недельного заработка я купил учебник латинского языка и в течение многих лет с неослабным рвением изучал латынь. Каждый день с восьми до десяти вечера я ходил в школу, затем до полуночи и даже еще позже сидел со словарем, если только мать не отбирала у меня книги. На другой день к шести утра я должен был идти на фабрику и оставался там до восьми с перерывом только на обед и ужин. Так я изучил большую часть классических авторов и в шестнадцать лет лучше, чем сейчас, знал Вергилия[107] и Горация[108].

Я глотал все научные книги, что попадались мне под руку, кроме романов: вымыслы я не любил — особенно рассказы о путешествиях, которые были для меня наслаждением. Отец, считавший, как и многие его современники, что научные сочинения противоречат религии, предпочел бы видеть меня за такими книгами, как „Облако свидетелей” или „Великолепное состояние” Бостона[109]. Наше расхождение во взглядах по этому вопросу было очень большим, и в последний раз в жизни я был выдран как раз за категорический отказ прочитать „Христианскую практику” Уилберфорса[110].

В течение долгих лет чтение религиозных книг любого рода внушало мне отвращение, но, натолкнувшись однажды на „Философию религии и будущей жизни” Томаса Дика[111], я с радостью увидел: эта замечательная книга подтверждает мою давнюю мысль о том, что вера и наука отнюдь не враждуют между собой, но взаимно друг друга поддерживают.

Я продолжал занятия и на прядильной фабрике: пристраивал книгу на станке так, чтобы, проходя мимо, можно было, не прерывая работы, выхватить несколько фраз. Таким образом я приобрел способность полностью отрешаться от окружающего шума, свободно читать и писать среди играющих детей или сборища пляшущих и вопящих дикарей. В девятнадцать лет я стал прядильщиком и мне дали собственный станок. Для хрупкого и тщедушного юноши это была чрезвычайно тяжелая работа, но мне и платили соответственно; этих денег хватило даже безбедно провести зиму в Глазго, где я занимался медициной и греческим, посещал лекции по богословию.