Черная молния вечности (сборник) - Лев Котюков

С последним словом: «Я тебя люблю!»

Художественный уровень этих строк явно далек от совершенства. Обычный набор так называемых пиитизмов – и совсем уж фальшивое «светло и обреченно…»

Плюнуть бы, да и забыть истеричное словоизвержение очередной окололитературной дамы с камелиями и фекалиями. Да вот, поди ж ты. Права «мадам»! На все сто процентов права.

Я не знаком с Дербиной, но не исключаю, что мог видеть ее среди застольных «друзей» Рубцова. Впрочем, какое значение это имеет нынче?.. Сколько лиц промелькнуло, обратившись тусклыми световыми пятнами и, подобно последним вялым сугробам, навсегда растворилось во тьме забвения. Я не собираюсь разоблачать и судить пожилую больную поэтессу Людмилу Дербину, ибо та женщина, которая убила на Крещенье великого русского поэта Николая Рубцова, давным-давно вне Божьего списка живущих.

О, Господи, как скучны благополучные и властные люди! И вроде бы надо быть к ним поближе, ан нет желания, хоть убей! А у иных сие стремление в избытке. Но, слава Богу, не было этой устремленности у Рубцова, – да и сам он никогда не грезил властью и нажитком. Был постоянно беден, несмотря на изрядные по тем временам гонорары. Трудно представить Рубцова в новых временах, но можно.

Рыла мерещатся, – и Николай Рубцов средь рыл. И тычет ему в лицо стихотворствующий богатей долларовую купюру, гаркая: «Сегодня я щедр… Купи себе ящик водки!» И гогочет в спину поэта с приговоркой: «Вчера он подавал надежды, теперь одежды подает!..»

И бредет униженный поэт по блескучей улице, а некто блогополучно-нравоучительный, поправив очки, ловко, как и в старые времена, прячется в помойной подворотне.

Кое-кто по поводу моих неприглядных фантазий вскипит пеной интеллигентского романтизма в тени гнилых заборов деревенской прозы.

Охолонитесь, братцы любезные! Мне это только почудилось. Остудите свой оптимизм пивком заморским…

Впрочем, пить надо все-таки меньше! И оптимистам, и пессимистам. И меркнут темные видения, и светло на душе до безнадежности. И все еще впереди! И нет сил для пессимизма!

О Рубцове написано преизрядно. Я прочитал практически почти все опубликованное, но, увы, ничего нового не открыл. Все больше бытоописательство, порой приукрашенное, порой, наоборот, пустые факты, фактики, байки. Мало что прибавляют и фундаментальные труды известных критиков В. Кожинова и В. Оботурова, лично знавших поэта.

Неполнотой грешит и мое скромное повествование. Перелопатив тысячи страниц, я вдруг с горечью понял, что никто по-настоящему не знал Рубцова. Никому не открыл он своей души, остался наедине с самим собой до последнего страшного мига. И, может быть, слава Богу, что не открыл, ибо поэзия ревнива и не прощает творцу откровений вне ее.

И приходят на память строки Ярослава Смелякова, посвященные замечательному русскому поэту Борису Корнилову, безвинно убиенному в тридцатые годы:

Был бы он теперь лауреатом,

Как и я теперь лауреат.

Он-то ведь ни в чем не виноватый,

Я-то ведь ни в чем не виноват.

Явление Рубцова в отечественной поэзии закономерно, но почти непостижно. Его имя не вдалбливалось средствами массовой информации в читательское сознание, в отличие от иных имен. Я оставляю за скобками его современников, стихотворцев-эстрадников, я говорю о других.

В конце шестидесятых и к началу семидесятых особенно активизировалось перепиливание опилок русской поэзии серебряного века. Волей исторических обстоятельств и иной руководящей волей обрели вторую жизнь Мандельштам, Пастернак, Цветаева, Ахматова, не обделенные славой прижизненной. Но при всех своих достоинствах они были поэтами иного времени и – жестко добавим, – не были поэтами первого ряда.

Все-таки хоть тресни, но первый ряд – это Бунин, Блок, Есенин, Маяковский. И бессмысленно литературоведам в штатском тасовать фальшивые карты. Но даже эти имена не заслонили Рубцова, ибо он – прорыв. И самое удивительное, что этот прорыв был осуществлен в одиночку.

Звезда полей!

Одиночество русского поля.

Русское одиночество.

Одиночество Божье, где воистину: всё во мне – и я во всём. Русское одиночество стояло за Николаем Рубцовым, оно одарило его божественным песенным даром, но, увы, не спасло в единоборстве с бесами и демонами.

Человек, знающий больше, чем нужно, – всегда одинок.

Человек способен разделить Божье одиночество, но не всегда сие ему под силу.

Человек может забыть Бога, но Бог на забывает человека никогда.

Попытка избыть одиночество любовью вне Бога обратилась для человека Николая Рубцова смертью.

И вот еще беда, – все сбылось. И сбылось, быть может, раньше срока. Да, Рубцов мог еще многое свершить. Но и свершенное оказалось невподъем человеку. Несбывшееся обратилось смертельной пустотой, – и даже стихи не спасли душу от всеобъемлющей, всепоглощающей пустоты.

И отчего-то вдруг вспоминается трагическое высказывание Ницше:

«Новая тоска по родине снедает меня: потребность самой свободной души – как назвать ее? Тоской по родине без родины, самым нестерпимым и самым острым вопросом сердца: где могу я – быть дома?»

Нет возврата домой.

Но Родина вечна, в мире этом, и в мире ином.

Ныне поэту и человеку Николаю Рубцову ничего не надо от Родины, ибо он стал ее бессмертной частицей, ныне он и есть ее живая плоть в отчем слове.

Образ мира проходит. И это неостановимое уходящее движет сознание. Но сознание тщится обрести в неостановимом вечное.

Я закрываю глаза, силюсь представить лицо своего старшего товарища и собрата. И не вижу лица, и себя не вижу.

И видится мне темное море, и берег полуночный, сверкающий. Музыка на берегу.

С уходящего корабля некто с тоской всматривается в сторону земли и вслушивается в уходящую музыку.

А некто, стоящий у кромки прибоя, не слышит печальной земной музыки и с тоской смотрит на исчезающие в ночном море огни.

И вдруг я отчетливо осознаю: некто на берегу и некто на корабле – один и тот же человек.

И это – Николай Рубцов.

Нет ему приюта на земле, нет ему спасения в бескрайнем море.

Но весь этот бесприютный гибельный мир – во длани Божьей. И в Божьем Молчании бессмертны наши слова и души.

В поисках соодиночества (статьи, эссе)

В поисках соодиночества (Предисловие к книге «Моя галерея»)

Литература или жизнь?! Весьма неразрешимый вопрос, ибо я давно уже не понимаю, что такое жизнь, и очень смутно осознаю свое литературное призвание. Но несмотря на столь вольное отношение к самому себе, написано мной и опубликовано преизрядно. Еще больше, слава Богу, не написано, а многое не будет написано никогда, а тем более опубликовано. Кое-что я уже сейчас на всякий случай не пишу, но от кое-чего упорно не отказываюсь и почти безнадежно продолжаю переводить бумагу.

А вообще самое лучшее у поэта, ежели он действительно поэт, – ненаписанное. И, может быть, самые гениальные поэты не оставляют после себя ни единой строчки, ибо истинная поэзия – это открытое мироощущение. И самое проникновенное, самое пронзительное, душевное переживание порой невозможно выразить в слове, а тем более закрепить на бумаге.

На рубеже тысячелетий я пристрастился писать предисловия к чужим поэтическим книгам. Не то чтобы я раньше гнушался этой работы, ибо не счесть рецензий, рекомендаций, вступительных статей, врезок и т. п., написанных мной по разным поводам, приятным и не очень. Но, да простят меня коллеги, я не считал сие занятие серьёзной работой, если не сказать крепче. Но в последние сумасшедшие годы я, как ни странно, очень трезво пересмотрел свое отношение к этому «мелкому» жанру – и откровенно скажу, что чужое творчество в иные дни и ночи становится для меня не менее близким, чем моё собственное. Особенно ежели человек хороший. И добавлю: хороший поэт и одновременно хороший человек – явление на Руси весьма редкое. И не только на Руси.

Где-то я обмолвился: «Моё бессмертие – моё одиночество, ибо только в одиночестве человек бессмертен, как Бог».

Я мужественно не отказываюсь от своего рискованного афоризма, но уточняю, что поэзия – это ещё и соодиночество. Не ручаюсь за других избранных, но мне не хочется одному обитать в живом бессмертье Божьем. Я отказываюсь единолично владеть тайнами, которые принадлежат всем. И ох как хочется жить не только роскошью человеческого общения, но и наоборот! Ибо самый надёжный друг – не тот, кому можно всё бесконечно высказывать, но тот, с кем можно и нужно молчать до бесконечности.

Я слукавил бы, заявив, что меня не интересует современный литературный процесс. Мне иногда даже кажется, что я принимаю в нём какое-то участие. Конечно, не такое, как какой-нибудь окололитературный журналист и придурок, но всё же… И поэтому не случайно созрело робкое желание переиздать написанные когда-то предисловия. Естественно, не все, а избранные, поскольку некоторые субъекты литературы не оправдали моих надежд и авансов, да и просто-напросто оказались суетливым дерьмом. Но тиражируют, мерзавцы, мои лестные слова о себе без моего ведома и разрешения где ни попадя. Но не о них, призванных, ныне речь моя, а о избранных.