Луноликой матери девы - Ирина Богатырева

И тут поняла, отчего так медленно шла старуха: сами обледенелые деревянные ведра были тяжелы, а с водой и подавно. Тонкие веревочные ручки резали ладони, пришлось натянуть рукава. Тащить в гору да через ухабы было трудно, но поставить, чтобы отдохнуть, некуда. Так и шла до самого верха, лишь на горке остановилась, отдышалась — и вошла на двор.

Коня моего уже не было на месте. Старуха хлопотала. Шкура с оленя была снята и растянута на заборе. Увидав меня, бабка кинула недовольно:

— Чего так долго? Поворачивайся, пока вода не простыла. — И ушла в большой дом.

Это мне показалось странно, но я ничего не сказала, вылила оба ведра в колодец и пошла снова к реке.

Тут упало мне в голову: откуда взялась старуха? Не из нашего она была стана, там таких никогда не бывало. В чертоге только девы могли жить, но бабка не была воином. Подумать, что ходит она сюда из соседней долины, было сложно: сколько бы времени занял у нее такой путь? Уже у самой реки я вспомнила, что не видела следов, пока ехала в чертог. Может, конечно, иной какой путь был к чертогу, о котором я не знала? Набрала воды и пошла обратно, решив у старухи спросить. Но как дошла до ворот, только о том, чтобы отдышаться, думала. Старая же снова лишь поторапливаться мне велела и куда-то вглубь двора утопала. Я сжала зубы, доволокла до колодца ведра и пошла назад.

Не знаю, сколько раз ходила так вниз-вверх по горе. Пока налегке спускалась, новые вопросы возникали, как с водой поднималась, они пропадали, будто не бывало. Несколько раз спотыкалась с полными ведрами, обливалась, шла назад к реке. К концу дня я была замерзшая и уставшая до отупения от этой тяжелой работы. Но ни с первым алым пером, ни со вторым, ни с сумерками не вернулись девы. Наконец в полной темноте поднималась я с реки, по памяти переставляя ноги. Когда подходила к чертогу, казалось мне, что сейчас упаду. Плечи и руки были, как не мои, ноги замерзли, обувь обледенела, сосульки свисали с полы шубы. Но, войдя во двор, я застыла, обомлев, и даже об усталости позабыла.

Конями был полон двор: больше двух десятков похрапывали у кормушки вдоль забора, и пар валил с мохнатых спин. Светильники горели над коновязью. Дым стоял над всеми домами. Красный свет и теплый ароматный дух шел из приоткрытой двери большого дома. Оттуда слышались смех и разговоры, громкие слышались слова, и они меня ударили, как плетью.

— Я, говорит, царская дочка, подайте мне Луноликой матери дев! — кричал кто-то высоким голосом.

— А потом ведро взяла — и потащила! — Взрыв хохота заглушил остальное.

— А как она смотрела на старую! Как на тлен смотрела!

— Но ведь таскала, подумайте, девы! Весь день, как служанка, воду таскала!

— Не как служанка, а как дурочка. Не подумала, зачем заполнять колодец!

— Что ты хочешь — царская дочь!

И снова хохот.

Злоба колыхнула мое сердце, и слезы брызнули из глаз. Бросила я ведра, пнула их и, выхватив нож, кинулась в дом. Пока бежала, обругала себя, что впустую провела пол-луны, не достала хорошего оружия, и вот сейчас как девчонка буду, с маленьким ножичком. Но мне было все равно. Я готова была сразиться в тот миг со всеми.

Я ворвалась и без разбора бросилась на первого человека. Это была высокая женщина с длинными темными, вьющимися волосами. Ее лицо на миг стало удивленным, но тут же она отскочила, и я не смогла настичь ее. Я развернулась, передо мной были другие лица, другие девы. Весь дом был полон.

— Ать, ать! — закричал кто-то со смехом, как собаке.

Они прыгали передо мной и хлопали в ладоши. На ком-то были бубенцы, и их звон гремел у меня в ушах. Они смеялись надо мною, они совсем не боялись моего ножа. От злых слез все поплыло у меня в глазах, я прыгнула вслепую, в надежде хоть как-то задеть. Но у меня тут же выбили нож из рук и повалили на пол.

Мне казалось, что я сейчас умру от позора: я сидела на полу, меня никто не держал, но я не пыталась подняться, а лишь ревела, как дитя, как девчонка. Ревела, всхлипывая, и не могла остановиться. Вся слабость моя вернулась и навалилась. Я не могла бороться не только с девами, но и с собой. А они смеялись.

— Те, глупая, куда ты полезла! — кричали молодые звонкие голоса.

— И ножичек вынула! Такой только на пиру держать.

— Э, воду как гонит, сейчас затопит нас всех. Держитесь, девы!

— Чего ты хочешь? Или тебя кто обидел?

— Вы… смеялись… надо мною, — выдавила я и пустилась реветь громче.

— А как над тобой не смеяться?

— Но я вам весь день воду носила!

— А кому это надо? Думать не учила тебя Камка? Хороший же ты воин!

— Но ведь я думала — правда! Я думала — вам так надо! — крикнула я в отчаянье и тут поняла, что скажи мне в стане, что кто-то наполнял зимой пустой колодец, я бы тоже смеялась до боли в животе. Поняла это — и еще горше мне стало, так заревела, что они даже прекратили потешаться, захлопали меня по плечам, шубу попытались расстегнуть, водой напоить. Но я не могла успокоиться.

Вдруг кто-то жестко растер мне лицо снегом — и я остановилась. Тут же дали мне чашу с молоком. Оно было горячее, и у меня началась икота, я пила медленно, стараясь ее подавить, и мельком бросала взгляды на дев — не смеются ли они надо мной снова.

Но они стояли молча и наблюдали за мной. Были они молодые и статные, были среди них и зрелые, но все сильные, никаких старух. Это успокоило меня. Одеты они были не как в стане — штаны кожаные, шубы мехом внутрь, как у Камки и Очи. Зато почти у всех под шубами были рубахи из тонких материй или даже из шелка, какие только с караванами приходят из далеких земель. Я решила, что это дорогие подарки от люда — не каждый в станах мог позволить себе носить рубаху.

— Успокоилась, — сказала потом одна из дев. — Те, и ты решила так просто нас всех убить? Слабовата ты для того, девочка.

Не по голосу, а по интонациям я узнала в ней старуху. И поняла, что они разыграли меня, так удивительно и жестоко. Во мне вновь всколыхнулась обида, но я ничего не сказала, уставилась в чашу. Икота не проходила, и я молчала, чтобы не опозориться снова.

Дева присела, чтоб заглянуть мне в глаза. Была она крепкой, широкой в кости, ее можно было бы назвать даже толстой, будь то женщина из стана. В этой же все дышало силой. Обнаженные руки были крепкими, как у мужчины, под смуглой кожей проступали мышцы, и множество черных рисунков испещряли руки до самых плеч — жертвенные кони в масках оленей, барсы, грифоны… И даже пальцы были перехвачены изогнутыми рогами оленя, а на запястье — знак Солнцерога.

Я как завороженная уставилась на эти руки и не сразу подняла глаза к лицу женщины. Оно было смуглым, обветренным, а черные, жесткие вьющиеся волосы были сбриты с висков и далеко со лба, так что лицо у нее казалось больше и выше. И от висков, по границе, где обычно растут волосы, бежал у нее ряд черных точек.

Я разглядывала ее с удивлением, но тут снова сжалась грудь, и я икнула. Женщины засмеялись, усмехнулась и она. Потом строго сказала:

— Духам виднее, кому какую долю давать, но я удивлена их выбору. Трижды подумай, девочка, прежде чем подтвердишь свой обет.

Я сжала зубы от бессильной злобы и произнесла, стараясь не икнуть:

— Тебе ли решать, подхожу ли я Луноликой?

— Не мне, — спокойно отвечала она. — Но как придешь сюда, я буду решать, какой работой занять тебя. А ты, Ал-Аштара, — не только по имени красный цветок. Ты нежна и красива, а в голове у тебя, как сладкая пыль, чаяния и мечты. Думаешь, здесь тоже, как у отца в доме, жизнь будет медом?

Я молчала, хотя икота уже отступила. Никогда не думала я о жизни в чертоге, не знала даже, зачем живут девы отдельно, чем занимаются и почему скрываются от людей.

— Ты думаешь, что уже посвятилась? — продолжала она. — Нет, ничего ты еще не прошла и не знаешь. Для того и отпустила вас Камка к родным очагам, чтобы поняли, что теряете. Ты поняла это уже, Ал-Аштара?

Я не отвечала. Я верила в свою долю, и не было в голове мыслей, чтобы ее поменять.

— Вижу, что поняла, — продолжала дева. — Иначе бы не проводила ночи на сборищах, среди парней и дев, мечтающих о браке.

— Откуда ты знаешь? — вырвалось у меня, но тут же я поняла, что выдала себя.

Все вокруг засмеялись снова.

— Это неправда, тебе ничего не известно! Ты разве видела меня? Разве ты знаешь, о чем я думаю и к чему мое сердце стремится?

— Нет надобности следить за тобой, девочка, — сказала дева и отошла, села у очага и стала шевелить угли, как делает хозяйка в своем доме. — Достаточно посмотреть на то, как ты одета, на твое оружие и красные от бессонных ночей глаза. Мне этого достаточно. А о том, как слаба ты стала, словно никогда не бывала у Камки на круче, ты и сама знаешь. Ты все, что могла, рассказала нам уже о себе.

Смешок опять пробежал между дев, но стих. Они довольно натешились надо мной и теперь ждали ответа, но я молчала. Все это я знала, но не было в мыслях менять долю. Потому я поднялась, подошла к очагу, коснулась пепла и сказала: