Птицы небесные. 1-2 части - Монах Афонский

Мир настойчиво не желал выпускать меня из своих рук, запутывая безпощадно разнообразными делами и обязанностями. Опять начались поиски работы для справки на вечернее отделение университета. Однокурсник, работавший на телевидении оператором, предложил зайти к нему в телестудию, обещая свою помощь. Он переговорил с кем-то и меня взяли постановщиком декораций для телевизионных передач. Неприглядная сторона актерской жизни неприятно поразила меня своим несоответствием с поведением людей этой профессии перед телекамерой и в повседневной жизни и навсегда отбила интерес к театральным кругам.

Для всех телепередач требовались соответствующие декорации, которые по заявкам режиссеров готовили художники телевидения. Художников было трое, всем немного за тридцать. Поначалу только двое привлекли мое внимание: первый — одаренный и ироничный творческий парень, который принимал участие в различных выставках, имел награды и премии; он жил с семьей и для семьи, был обаятельным и остроумным человеком. Второй имел прекрасный художественный вкус, интересно экспериментировал, пользуясь трудами древнегреческих философов. Он заинтересовал меня не только картинами, в которых добивался тончайших оттенков цветовой тональности, но и удивил особой значимостью слов, которых мне не доводилось слышать раньше:

— Умей заглянуть в самого себя! Это стоящее дело, Федор, — убеждал он, доверительно приблизив свое лицо к моему лицу.

— Страшновато заглядывать внутрь себя, неизвестно, что можно увидеть… — высказывал я свои сомнения.

— Еще две с половиной тысячи лет назад китайцы говорили, что самое достойное в жизни — уединение. Хоть раз поздоровайся с собой наедине! Какой глубокий смысл! Вникни в него, и не бойся, это принесет тебе пользу.

— Ну, что это за уединение на телевидении? — мне показалось смешным такое утверждение.

— Ты не смотри на меня, а попробуй сам это сделать, тогда и поговорим… — обижался мой знакомый. — Знаешь, как сказано: вынь прежде бревно из своего глаза…

— А кто это сказал?

— Христос сказал. Достань Евангелие и почитай. Пригодится…

— А у тебя оно есть?

— К сожалению, нет. Книга ведь запрещенная!

Художник блистал широкой начитанностью в переводах различных китайских трактатов, а также в греческой философии, то есть в тех областях знания, которые оставались для меня terra incognita.

— Знаешь, какие надписи были высечены на фронтоне храма в Дельфах? «Познай самого себя» и «Ничего сверх меры». Греки знали что написать! — убеждал он меня.

Я попросил его дать мне список литературы для прочтения, по которому мог бы найти эти книги в университетской библиотеке. Сочинения древних греков — Демокрита и Аристотеля показались мне скучными, а китайские философские трактаты — туманными для понимания, и я отложил их в сторону. Благодаря этому художнику я впервые увидел, что книги по христианству полностью закрыты для советского читателя, но в некоторых разрешенных для прочтения изданиях я впервые прочел цитаты из Евангелия, которые оказали удивительное воздействие на мою душу.

Наиболее тонко и мудро привел меня к вере во Христа третий художник, Анатолий, молчаливый, скромный и всегда сосредоточенный, глубоко верующий человек из верующей семьи. Услышав как-то мои высказывания о современной музыке, которая уже начала утомлять меня своей безсодержательностью и минутным эффектом, он посоветовал мне обратиться к классической музыке. Но в ней я ориентировался плохо и спросил его, как более опытного человека, что бы он мог мне посоветовать.

— Если хочешь, — сказал художник, — зайдем к моей маме, где я храню свою коллекцию пластинок, и я дам тебе послушать музыку Баха.

Я немного слышал об этом композиторе и знал, что он писал органные произведения, но в музыкальных магазинах того времени трудно было достать хорошие пластинки, тем более настоящую классическую музыку.

Принеся домой пластинки с записями органных прелюдий и фуг Баха, я взял напрокат проигрыватель. Как только прозвучали первые аккорды невероятно прекрасной музыки, мне стало понятно, что в моей жизни начался переход к новому, более содержательному этапу, в котором классическая музыка может стать серьезной опорой.

Затем я взял у моего друга «Бранденбургские концерты», Кантаты, а также «Страсти по Иоанну» и «Страсти по Матфею». Вокальные Кантаты мне очень понравились, хотя тексты оставались непонятными, а вот записи Страстей подняли в душе моей что-то такое глубоко покаянное, что без слез слушать их было просто невозможно.

— О чем поется в Кантатах и в Страстях? — поинтересовался я, возвращая пластинки.

— В Кантатах содержатся тексты из Священного Писания, а в Страстях рассказывается о страданиях Христа, которые описаны в Евангелии.

— А как мне прочитать Евангелие? — задал я вопрос, не надеясь, что это возможно.

В университетской библиотеке мне дали понять, что Евангелие и Библия студентам на руки не выдаются, только «специалистам», имеющим специальный допуск.

— Я дам почитать тебе Библию, в которой есть Евангелие, оно называется Новый Завет, только ты верни мне эту книгу, пожалуйста, когда прочитаешь.

Художник вынес мне Библию, завернутую в платок, и с благоговением вручил ее мне.

Слава Тебе и хвала, Господи Иисусе Христе, за любезное сердцу Евангелие, источник жизни, силы и благодати! Своим святым словом Ты изменяешь дурное устроение души и она отвращается от зла и греха, как от мерзости запустения, куда успела впасть по причине прочно укоренившегося в ней невежества. Когда я пришел с Библией домой и вошел в свою комнату, мне показалось, что я принес самое драгоценное сокровище, которое Бог сподобил держать в моих руках. Открыв первую страницу Нового Завета, Евангелие от Матфея, я с головой погрузился в чтение…

Нет, это было не чтение, это был слезный поток, безостановочно струившийся из моих глаз. Никогда еще не приходилось мне так сладостно рыдать над книгой. Если и возникали у меня прежде горькие рыдания о безысходности непонятной и непонятой мною жизни, то теперь все существо мое извергало реки сладких слез, слез облегчения от страшной тяжести, долгое время угнетавшей и убивавшей его. Душа разрешилась горячими рыданиями, избавившись от гнета своего одинокого существования. Наконец, сердце мое нашло истинный свет, пока еще являвшийся для меня светом знакомства и сближения с высочайшей Истиной, словами действительной правды, оставленными Самим Богом на нашей земле, политой слезами безчисленных поколений страдавших и страдающих людей, подобных мне, — заблудившихся сынов человеческих.

Рыдания очистили мою душу, успокоили, и до некоторой степени просветили ее. Она чутьем ощутила истинность евангельских слов, и в нее вошло нечто иное, заставившее ее трепетать неизведанной мною до сей поры чистой радостью от присутствия живой веры, которая осязаемо начала жить в сердце и уже не покидала его. «Боже, неужели я стал верующим?» — шептал я в своей комнате и слезы снова орошали мое лицо. Затем я попробовал читать Ветхий Завет и поразился силе его высказываний и художественной мощи повествования, но понял, что эта книга требует неспешного чтения и порождает множество вопросов. Поэтому я вновь вернулся к Новому Завету, читая и перечитывая живительные слова и притчи Христа.

Когда я встретился с художником, то взволнованно сказал ему, с огромным чувством благодарности:

— Знаешь, Анатолий, мне кажется, я становлюсь верующим!

— Вот и слава Богу! — порадовался он. — Как бы там ни было, идею добра остановить невозможно, как тьме не остановить свет. Если в человеке возникает идея стать добрым, то ее ничто и никогда уже скрыть не сможет. Ты, вот что, приходи ко мне в сад, там и поговорим, и добавил: — Тебе нужно начать ходить в церковь…

— А к церкви я еще как-то не готов… — признался я в смущении.

— Что же, значит нужно еще некоторое время, чтобы стать готовым… — заметил мой первый наставник во Христе.

Художник подробно объяснил, как найти их домик: он жил с женой на садовом участке, расположенном на холмах, рядом с Ботаническим садом.

Вечером я отправился искать дом моего друга. Огромная садовая застройка представляла собой лабиринт улиц с маленькими строениями, в которых никто не жил. Благодаря подробным объяснением Анатолия, найти жилье оказалось нетрудным. Их убогий домик оказался совсем крохотным: он состоял из маленькой кухоньки и одной жилой комнаты. По стенам висели картины художника, в основном, очень неплохие пейзажи русской природы. Он представил меня своей жене, худенькой и скромной женщине, вышедшей встретить меня с младенцем на руках. Пораженный их бедностью, я принялся хвалить красоту окружающего вида. Мой друг расспросил меня, как и где я живу, что читаю, но так как самым сильным для меня впечатлением стало Евангелие, то только об этом впечатлении я и говорил.