Свечка. Том 2 - Валерий Залотуха

Толстяк всхлипнул и стал торопливо креститься, а великан нахмурился.

– Перед Богом падать будешь. А сейчас вставай! – грозно приказал он, и Игорек послушно поднялся.

Монах-великан расстегнул верхнюю пуговицу на своем подряснике, снял с себя через голову большой медный крест на сером суровом гайтане, надел его на Игорька и с силой запихнул за ворот.

– Теперь точно не упадешь… Понесли… – Монах взялся за основание креста, Игорек за вершину, и они направились в сторону чайной.

Рядом, с мотком альпинистского шнура в руках, семенил сопя о. Мардарий.

– Запевай отец, не молчи, – обратился великан, и толстяк запел высоко и неожиданно красиво:

– Кресту-у Твое-му поклоняемся Влады-ы-ыко и Свято-ое Воскресение Твое Сла-а-авим!

Железо крыши было крашено суриком, грязным и шершавым, и, перебираясь по нему на четвереньках, а иногда и распластываясь, Игорек вспомнил свой ночной сон про червяка и понял, что не упадет. И даже когда его, стоящего на коньке, стал хлестать и толкать налетевший вдруг ветер, – не испугался, вытащил из приваренной на коньке трубы большую деревянную звезду и без раздумий бросил ее вниз. Косо спланировав, она беззвучно раскололась на асфальте.

Тысяча рож с разинутыми пастями стояли внизу и не замечали, что в них заливается дождевая вода.

Игорек засмеялся незнакомым смехом.

Своим основанием крест встал в трубе на удивление плотно, как будто строители солдатской чайной предвидели такой поворот событий.

Челубеев опомнился поздно, когда крест уже воцарился над «Ветерком», он замахал руками, закричал что-то командирам отрядов, и нестройными колоннами, с повернутыми назад головами зэки отправились в столовую…

…Вспоминая этот, без сомнения, главный день в своей жизни, всю его последующую жизнь перевернувший, Игорек не заметил, что стоит у пустой беленой кирпичной стены своего храма, а увидев ее и осознав, что это стена, опустился на колени.

Нередко после воскресной службы, проводив монахов в обратный путь, община собиралась в трапезной за вкусным чайком с халвой и вела неспешные и сладкие разговоры о Боге, о том, кто как Его видит. Кто видел Бога во сне, кто отраженно, в каких-то намеках – в природе, детях, матери, но все так или иначе видели. Игорек в тех разговорах не участвовал, а когда спрашивали – отмалчивался. Он не видел Бога не только во сне, но и в своих бесчисленных наркотических галлюцинациях не встречал ни разу, что же касается природы, то Игорек ее не замечал, детей презирал, мать ненавидел.

Но при этом имел свое представление о Боге, и представление то было конкретным и твердым.

Стена.

Которую не пробить, не обойти по периметру в поисках прохода, тем более что никакого прохода нет, и не только перелезть через нее невозможно, но и подойти близко нельзя, хотя никакой смертельно предупреждающей надписи, как у них в зоне, на этот счет нет.

Не написано, а нельзя.

Непреодолимо высокая, бесконечно длинная, непробиваемо толстая, глухая и безмолвная стена – так Игорек видел Бога, и видение это было с ним всегда, с того самого момента, когда еще в раннем детстве от кого-то из цыган услышал это короткое непонятное слово.

– Бог!!! – сдавленно закричал Игорек, и из глаз его брызнули слезы. – Я жить хочу, понимаешь, Бог?! Не как эти – в раю, после того как им головы поотрубали, не там и тогда, а здесь и сейчас! Здесь и сейчас! Не после смерти, а при жизни – жить. Разве это грех, Бог?

Игорек говорил так, словно рассчитывал наконец пробить стену, заставить ее ответно говорить, но она оставалась непробиваемой и продолжала молчать, и Игорек понял, что это бесполезно, и, согнувшись в поясе, как от боли, повалился в отчаянии на бок, и следом большая праздничная свеча гулко стукнулась о дощатый пол и погасла.

Стало темно.

Игорек застонал, закряхтел, заныл, лежа на боку, все больше сжимаясь, а потом, горько, жалобно скуля, стал крутиться, скрежеща по полу ногами.

Сначала по часовой стрелке…

Потом против…

Потом замер…

Потом, кажется, заснул.

Глава двадцать вторая

Сила на силу

…А утром совсем распогодилось: не осень – весна, и даже ветерок можно было назвать приветливым. Такой природный катаклизм неприятен и даже мучителен для человеческого организма, потому что сразу обостряются разнообразные телесные хвори, но благотворно действует на душу, взбивая ее, как взбивают пуховую подушку, – из плоской, заспанной, скучной она превращается в пышную, приободренную, задорную.

Чудеса, да и только: ложились спать под седьмое ноября, а проснулись первого мая, а на какой демонстрации веселей?

Ясное дело – на первомайской.

Хотя, сказать по правде, челубеевские Динамиады давно всем надоели, маленький шоколадный кружок в золотистой фольге не являлся тем стимулом, ради которого стоило нарезать на стадионе круги. А тогда – зачем побеждать, зачем врагов наживать, если можно договориться? Сегодня я победил, завтра ты. Все так и поступали, а молодых и борзых одним, редко двумя словами, а то и просто жестом урезонивали старшие товарищи-рецидивисты.

Однако Динамиада-99 оказалась особенной. С самого начала всем было ясно: другой такой не было и не будет.

Невыспавшиеся, но полные энтузиазма с легким привкусом истерии, которая всегда с энтузиазмом соседствует, заключенные ИТУ 4/12-38 рвались в бой, чтобы доказать неведомо кому неизвестно что, чтобы удержать свое право на какое-никакое будущее, которое наверняка не будет лучше прошлого, но хотя бы не было хуже настоящего.

Внешне все было, как всегда: с утра состязались легкоатлеты – бегали, прыгали, передавали эстафетную палочку. Вспотевшие победители смущенно поднимались на фанерный пьедестал почета, неполный, но очень громкий духовой оркестр (Хозяин приказал играть громко) то и дело наяривал туш, на шею чемпионов вешались шоколадные медальки на ниточках, которые чуть погодя самими чемпионами же съедались.

За легкоатлетами шли игровики: волейболисты, городошники, блиц-шахматисты – челубеевские Динамиады охватывали всех со всех сторон, как змеи несчастное Лаокооново семейство, каждый должен был пробежать, прыгнуть, метнуть или хотя бы сделать ход конем, за исключением, разумеется, испорченных.

Эти в соревнованиях не участвовали.

Да и как?

Как вы себе это представляете?

Выделить чушкам на стадионе отдельную беговую дорожку?

А если кто из нормальных зэков на нее забежит?

Или схватит сгоряча из рук пидараса эстафетную палочку?

А о шахматистах и говорить нечего: играть с петухами на одной доске все равно что хлебать с ними из одной миски.

Нет, эти вопросы никогда никем не ставились, да и сам 21-й отряд ни разу по этому поводу не протестовал, хотя спорт любил, твердо зная, кто в «Ветерке» быстрее, выше, сильнее…

Не участвовали, да, зато как болели – изо всех последних не растраченных на спортивных площадках сил!

Хотя и издалека, потому что в день соревнований им всегда находилось какое-нибудь срочное дело по канализационным, ассенизационным ли делам или просто по уборке территории. И в день последней в истории ИТУ 4/12-38 Динамиады (думается, можно уже сказать, что она оказалась последней) петухи счищали с крыши дальняка Спортивный снег, точнее, делали вид, что счищают, на самом же деле – болели. Тем более что счищать было нечего – ночная оттепель, как корова языком, слизала толстую снежную шапку. Все это понимали, но с крыши чушков не сгоняли, не запрещая болеть на расстоянии.

Но знали бы они, как они болеют, забыли, что у неугодников всё не как у людей…

Болели не за – против!

Не победам радовались – поражениям, чужим поражениям радовались вонючки.

Для них в «Ветерке» все – чужие, все – враги, и первыми в этом бесконечном вражеском строю шли, конечно, фашисты, они же православные. И на той последней в истории «Ветерка» Динамиаде, когда кто-то из православных проигрывал, на крыше Спортивного дружно вскидывались руки и раздавалось громкое и радостное «ура», и раздавалось оно то и дело, потому что община храма во имя Благоразумного разбойника проигрывала вчистую. Хотя были среди них многократные чемпионы Динамиад, на хороших-то харчах чего ж не почемпионить.

Взять того же Дурака – в беге на восемьсот метров равных ему не было, но в Динамиаде-99 даже он проиграл. Как будто все сговорились, хотя никто не сговаривался – такой был общий душевный порыв: если на старте появлялся православный, все начинали рвать когти и побеждали православного. А что касается Дурака, то он на своей коронной дистанции споткнулся о чью-то подставленную ногу и растянулся на дорожке, причем так долго лежал, что по нему, как по земле, протоптали железными кирзачами несколько грузных легкоатлетов. И в результате король восьмисотметровки приковылял к финишу последним – весь в синяках и ссадинах.