Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть третья - Максим Горький

– Никто никого не боится, – сказал человек в шубе, обернулся, взглянул в лицо Клима и, уступая ему дорогу, перешагнул на шпалы.

У паровоза сердито кричали:

– Где у вас командир?

– Не твое дело. Ты нам не начальство.

– Смотри у меня! Гнусавый голос взвизгнул:

– А что на тебя смотреть, ты – девка? Наплевать мне в твои очки!

«Это он жандарму», – сообразил Самгин и, сняв очки, сунул их в карман пальто.

– Маловато порядка, – сказал человек в лисьей шубе и протяжно зевнул.

Чувствуя себя, как во сне, Самгин смотрел вдаль, где, среди голубоватых холмов снега, видны были черные бугорки изб, горел костер, освещая белую стену церкви, красные пятна окон и раскачивая золотую луковицу колокольни. На перроне станции толпилось десятка два пассажиров, окружая троих солдат с винтовками, тихонько спрашивая их:

– Ну и – пороли?

– А – как же?

– Прикажут – и вас выпорем...

– А – баб – не приходилось? – спросил человек в шапке с наушниками и поучительно, уверенно заговорил, не ожидая ответа: – Баб следует особенно стращать, баба на чужое жаднее мужика...

К перрону подошла еще группа пассажиров; впереди, прихрамывая, шагал офицер, – в походной форме он стал еще толще и круглее.

– Ну, в чем дело? – резко крикнул он; человек в шапке, запахнув шубу, выпрямился, угодливо заговорил:

– Подозревается – крушение хотели устроить...

– Я спрашиваю не вас, – свирепо рявкнул офицер. – Где начальник станции?

Подбежал жандарм в очках, растолкал людей и, задыхаясь, доложил, что начальник разъезда телеграфирует о повреждении пути, требует рабочих.

– Предполагаю злоумышление, ваше благородие, рельсы на стрелке...

– А ты чего смотрел, морда? – спросил офицер и, одной рукой разглаживая усы, другой коснулся револьвера на боку, – люди отодвинулись от него, несколько человек быстро пошли назад к поезду; жандарм обиженно говорил:

– Я, ваше благородие, вчера командирован сюда...

– Командирован, ну и – не зевай! Офицер повернулся спиной к нему:

– Это что за солдаты?

– Бузулукского лезервного батальону из отряда, расквартированного по бунтущей деревне, – скороговоркой рапортовал рослый солдат с мягким, бабьим лицом.

– Бунтующей, дурак! Пошел прочь... Офицер вынул из кармана коробку папирос, посмотрел вслед солдатам и крикнул:

– Ходите, как индюки... – Закончив матерщиной, он оглянулся и пошел на Самгина, говоря: – Разрешите...

А закурив от папиросы Клима, назвал себя:

– Поручик Трифонов.

– Самгин,

– Учитель?

– Юрист.

– Адвокат, – подумав, сказал поручик и кивнул головой. – Из мелких, – продолжал он, усмехаясь. – Крупные – толстые, а вы – из таких, которые раздувают революции, конституции, – верно?

Самгин попробовал отойти, но поручик взял его под руку и повел за собой, шагая неудобно широко, прихрамывая на левую ногу, загребая ею. Говорил он сиповато, часто и тяжело отдувался, выдувая длинные струи пара, пропитанного запахами вина и табака.

– Из неудачников, – говорил он, толкая Самгина. – Ни-и черта у вас, батя, не выйдет, перещелкаем мы вас, эдаких, раскокаем, как яйца...

«Животное», – мысленно обругал его Самгин и сердито спросил: – Почему вы думаете, что я...

– Я – не думаю, а – шучу, – сказал поручик и плюнул. Его догнал начальник разъезда:

– Вы звали меня?

Поручик приостановился, взглянул на него, помолчал и махнул рукой.

– Не надо.

Крепко прижимая локтем руку Самгина, он продолжал ворчливо, мятыми словами, не доканчивая их:

– Я сам – неудачник. Трижды ранен, крест имею, а жить – нечем. Живу на квартире у храпоидола... в лисьей шубе. Он с меня полтораста целковых взыскивает судом. На вокзале у меня украли золотой портсигар, подарок товарищей...

Подошли к поезду, – офицер остановился у подножки вагона и, пристально разглядывая лицо Самгина, пробормотал;

– Впрочем, я его заложил в ломбарде, портсигар. Сестре скажу – украли!

Выпученные, рачьи глаза его делали туго надутое лицо карикатурным. Схватив рукою в перчатке медный поручень, он спросил:

– Хотите коньяку? Французский...

Самгин отказался. Поручик Трифонов застыл, поставив ногу на студень вагона. Было очень тихо, только снег скрипел под ногами людей, гудела проволока телеграфа и сопел поручик. Вдруг тишину всколыхнул, разрезал высокий, сочный голос, четко выписав на ней отчаянные слова:

Последний, нонешний денечек... Гуляю с вами я. друзья.

– Денисов, сукин сын, – сказал поручик, закрыв глаза. – Хорист из оперетки. Солдат – никуда! Лодырь, пьяница. Ну, а поет – слышите?

Пели два голоса, второй звучал басовито и мрачно, но первый взмывал все выше.

– Ну, нет! Его не покроешь, – пробормотал поручик, исчезая.

В небе, недалеко от луны, сверкала, точно падая на землю, крупная звезда. Самгин, медленно идя к концу поезда, впервые ощущал с такой остротой терзающую тоску простенькой русской песни. Она воспринималась им как нечто совершенно естественное в голубоватой холодной тишине, глубокой, как бывает только в сновидениях. Его обогнал жандарм, но он и черная тень его – все было сказочно, так же, как деревья, вылепленные из снега, луна, величиною в чайное блюдечко, большая звезда около нее и синеватое, точно лед, небо – высоко над белыми холмами, над красным пятном костра в селе у церкви; не верилось, что там живут бунтовщики.

Но песня вдруг оборвалась, и тотчас же несколько голосов сразу громко заспорили, резко прозвучал начальственный окрик:

– А ты – кто такой?

Раздался дружный, громкий смех и сквозь него – сердитый возглас:

– Вот ка-ак?

Кто-то громко свистнул, издали ответил глухой свисток локомотива. Самгин остановился, вслушиваясь, но там, впереди, смеялись, свистели всё громче и кто-то вскрикивал:

– Валяй, тащи его, тащи всех... Отделился и пошел навстречу Самгину жандарм, блестели его очки; в одной руке он держал какие-то бумаги, пальцы другой дергали на груди шнур револьвера, а сбоку жандарма и на шаг впереди его шагал Судаков, натягивая обеими руками картуз на лохматую голову; луна хорошо освещала его сухое, дерзкое лицо и медную пряжку ремня на животе; Самгин слышал его угрюмые слова:

– Ты бы не дурил, старик!

– Иди, иди! – строго крикнул жандарм. Самгин, не желая, чтоб Судаков узнал его, вскочил на подножку вагона, искоса, через плечо взглянул на подходившего Судакова, а тот обеими руками вдруг быстро коснулся плеча и бока жандарма, толкнул его; жандарм отскочил, громко охнул, но крик его был заглушен свистками и шипением паровоза, – он тяжело вкатился на соседние рельсы и двумя пучками красноватых лучей отрезал жандарма от Судакова, который, вскочив на подножку, ткнул Самгина в бок чем-то твердым.

Не устояв на ногах, Самгин спрыгнул в узкий коридор между вагонами и попал в толпу рабочих, – они тоже, прыгая с паровоза и тендера, толкали Самгина, а на той стороне паровоза кричал жандарм, кричали молодые голоса:

– Не мешай, дядя!

– Не бунтуй, старик, не велят!

– Кто убежал?

Шипел паровоз, двигаясь задним ходом, сеял на путь горящие угли, звонко стучал молоток по бандажам колес, гремело железо сцеплений; Самгин, потирая бок, медленно шел к своему вагону, вспоминая Судакова, каким видел его в Москве, на вокзале: там он стоял, прислонясь к стене, наклонив голову и считая на ладони серебряные монеты; на нем – черное пальто, подпоясанное ремнем с медной пряжкой, под мышкой – маленький узелок, картуз на голове не мог прикрыть его волос, они торчали во все стороны и свешивались по щекам, точно стружки.

«Неотесанная башка», – подумал тогда Самгин, а теперь он думал о звериной ловкости парня: «Толкни он жандарма на несколько секунд позже, – жандарм попал бы под колеса паровоза...»

– Эй, барин, ходи веселей! – крикнули за его спиной. Не оглядываясь, Самгин почти побежал. На разъезде было очень шумно, однако казалось, что железный шум торопится исчезнуть в холодной, всепоглощающей тишине. В коридоре вагона стояли обер-кондуктор и жандарм, дверь в купе заткнул собою поручик Трифонов.

– Штатский? – вполголоса, изумленно и сипло спрашивал он. – Срезал револьвер?

– Так точно, – тихо ответил жандарм; он стоял не так, как следовало стоять перед офицером, а – сутуло и наклонив голову, но руки висели по швам.

– Обезоружил? И – удрал?

– Так точно. Должен быть в поезде.

– Солдаты ищут, – вставил обер.

Поручик трижды, негромко и раздельно хохотнул:

– Хо-хо-хо! Эт-то – номер! – сказал он, хлопая ресницами по главам, чмокнув губами. – Ах ты, м-морда! Ну – и влетит тебе! И – заслужил! Ну, – что же ты хочешь, а?

– Ваше благородие...

– Чтобы моих людей гонять? Нет, будь здоров! Скажи спасибо, что тебе пулю в морду не вкатили... Хо-хо-о! И – ступай! Марш!..