Штауффенберг. Герой операции «Валькирия» - Жан-Луи Тьерио

6 декабря 1933 года похороны Штефана Георге наглядно проиллюстрировали всю противоречивость членов его кружка. В Минузио, что в получасе езды от Лугано, собрались все его ученики, как пронацистски настроенные во главе с Францем Мехнертом, так и антинацисты во главе с Робертом Бохрингером. Весь этот небольшой мирок мирно обсуждал один вопрос. Надо ли было отвезти тело великого человека в Германию, где его останками воспользуется в своих целях режим? Или следовало оставить его покоиться вечным сном в этом залитом солнцем краю, который он сам для себя выбрал? Следовало ли соглашаться на официальную церемонию с участием представителей режима или ограничиться похоронами в кругу близких? Вопросов было очень много, но Бохрингер в качестве наследника принял такое решение: хоронить здесь, в Швейцарии, в присутствии у гроба одних лишь учеников. Штауффенберг попытался смягчить последствия столь резкого решения. Будучи одновременно дипломатом и законопослушным гражданином, он тайно сообщил генеральному консулу Германии о дате и месте похорон, намекнув при этом, что присутствие официального представителя было бы нежелательным. Венок от фельдмаршала Гинденбурга стал знаком почтения нации, отсутствие представителей власти подчеркнуло, что поэт унес свою тайну с собой в могилу. Даже относительно гроба развернулась война символов. Рядом с лавровым венком с черно-бело-красной лентой был другой венок с лентой со свастикой. Какая-то неизвестная рука убрала этот венок. Франц Мехнерт заказал новый венок. Его опять убрали. И само последнее прощание указывало на различие позиций. Одни перекрестились, другие вытянули руку в нацистском приветствии. Клаус отдал честь по-военному.

Сделка с дьяволом

Анахронизм, естественно, представляет собой ужасную опасность, подстерегающую историка. Глупо выносить суждения ретроспективно, со знанием того, что уже произошло, относительно поведения тех, кто действовал, не зная того, что будет с ними в дальнейшем. История, впрочем, не ставит своей задачей ни осуждать, ни оправдывать. Ее задача в том, чтобы констатировать и понять. Именно поэтому есть необходимость подробнее остановиться на основных причинах признания молодыми братьями Штауффенберг нацистского режима. Это тем более интересно, что их жизненный путь повторил судьбу большей части немецкой элиты.

Прежде всего, хотя это и не понравится тем, кто пытается восхвалить их посмертно, эта поддержка режима, пусть и частичная, не вызывает никаких сомнений. Не существует никаких документов Клауса, которые задним числом освещали бы его взгляды времен 1933–1934 годов. Его расстреляли ночью, сразу же после неудачной попытки покушения 20 июля, и у него не было времени на то, чтобы высказаться. А вот Бертольда долго пытали в гестапо. Возможно, что он, желая спасти жизнь, несколько исказил намерения брата. Но это представляется маловероятным, поскольку он слишком хорошо знал нацистов, чтобы строить иллюзорные планы спасения. Что мы видим в его показаниях? Что он поддерживает «основные направления национал-социализма»: «идею лидерства фюрера», общества порядка, «единство нации», единение народа в противовес универсализму братьев Люмьер, главенство общих интересов над интересами отдельных людей, культ действия, триумф воли, поддержка «духа земли против духа больших городов», верховенство одной нации «по крови и по земле» и установление нового типично германского порядка. Относительно «еврейского вопроса» он был против всякой политики уничтожения, но за политику отделения или отстранения от общественной жизни. Объясняя причины своего вступления в сопротивление режиму, он обосновал тем, что «все или почти все основные идеи национал-социализма были искажены режимом до неузнаваемости в ходе их претворения в жизнь». Клаус, должно быть, придерживался примерно тех же взглядов.

Как же столь образованные люди, с детства воспитанные на Гете, Шиллере или Хелдерлине, дали увлечь себя такой бредовой идеей? Не привлекая сюда идею о неком «специфическом немецком пути»[39], который сделал бы неизбежной нацистскую трагедию, мы ясно видим, что целый ряд исторических и культурных факторов сделал возможным принятие гитлеровского режима такими образованными людьми, как братья Штауффенберг.

Первой, самой верной причиной этого является то, что они не знали ни подлинного содержания, ни конечных целей режима. В «Майн Кампф» черным по белому были написаны цели и расистские бредни Гитлера. Но ее надо было еще прочесть. У нас есть доказательства того, что Клаус не читал эту нескладно написанную и объемистую книжонку. Лишь в конце 1935 года, готовясь к экзаменам в Военную академию, он попросил свою жену Нину достать ему это издание «по максимально возможной низкой цене, поскольку это вообще ничего не стоит». До того времени он знал лишь выжимки из нее, подготовленные прессой, тщательно умалчивавшей самые кровавые призывы, в частности призывы «вычеркнуть евреев из немецкой жизни». Хотя такие газетенки, как «Атака» или «Штурмовики», и публиковали очень резкие провокационные статьи, маловероятно, чтобы такой интеллектуал, как Штауффенберг, их читал. Он считал их капустными листьями второго сорта, в которых отражались лишь бредовые мысли их редакторов. Кстати, о физическом уничтожении евреев нигде никогда не печаталось. Принятое на конференции в Ванзее в 1942 году «окончательное решение»[40] держалось в строжайшей тайне и никогда не обнародовалось. В первые годы существования Третьего рейха он, вероятно, полагал, что антисемитизм в стране походил на тот, что уже давно царил в Германии[41]. Он старался любой ценой смириться с этим. Во всяком случае, он не оценил радикальный и неслыханный разрыв нацизма с тем режимом, что был в стране до него.

Антикоммунизм был еще одним важным фактором его поддержки коричневой революции. Коммунистическая угроза для Штауффенберга не была неким отвлеченным понятием. В свои первые годы жизни, в возрасте, когда травмы могут стать неизлечимой болезнью, он видел демонстрации спартаковцев, патрулировавших улицы Штутгарта активистов «Рот Фронта (Красного фронта)» с физиономиями висельников, «избиения аристократов», выражаясь словами его матери, его дядю Нукса, вынужденного бежать в одежде рабочего, не говоря о своих кузенах, павших в качестве заложников от пуль коммунистов в ходе событий в Баварии. Очень рано из рассказов вернувшейся из России тетки он узнал о ГУЛАГе, когда это понятие еще не было широко известно, а красное варварство было ему хорошо знакомо. Конец его детства носил клеймо осязаемого, реального страха, который испытывали все люди, его окружавшие. Не говоря уже обо всех тезисах Эрнста Нольте[42] относительно аналогии ГУЛАГа и Аушвица, которые очень подходили для случая Штауффенберга. Страх перед большевиками, механизм уничтожения целого пласта общества, определенного в качестве врага пролетариата, сильно ослабили его способность противостоять национал-социализму и антисемитизму. Он не далеко ушел от абсурдного и преступного силлогизма, выдвинутого Нольте: многие руководители коммунистов — евреи[43], коммунизм — враг, значит, надо истребить евреев. В письме от 13 июня 1933 года он так и написал Бертольду: «Теперь мы избавились, по крайней мере в рейхе, от еврейско-большевистской чумы».