Венский бал - Йозеф Хазлингер

Миль через десять каньон стал пошире. Берег в этом месте оброс густым кустарником. Мы подъехали к немудреному кемпингу, все хозяйство которого состояло из двух грубо сколоченных сортиров и врытых в землю труб с поперечинами грилей. Ближе к берегу в окружении деревьев была раскинута большая палатка, перед ней стояло несколько машин. Среди них выделялся пикап, казавшийся горбатым из-за взгроможденных на кузов пяти надувных лодок. Под ногами шуршали песком ящерицы.

В палатке никого не оказалось. Но позади нее, на тенистой площадке с жаровней, сидели кружком отправляемые в лагерь наркоманы со своими родственниками. Два куратора, такие же молодые и спортивные, как Джерг, стояли в центре и разъясняли суть программы. Они не употребляли слов «воздержание» и «отвыкание», но говорили о реабилитации. Мы, последние из прибывших, были представлены как принятые в порядке редчайшего исключения foreigners.[21] Мое пожертвование в пользу Святых последнего дня удостоилось особого упоминания, а также аплодисментов и восторженных возгласов: «Nice to see youl Nice have you here!»[22]

Мы с Фредом уселись на землю. Джерг присоединился к своим коллегам в центре круга. Их звали Джим и Брайхэм.

Праздник открыл Джим. Он сказал, что всем нам предстоит прогулка на плотах по реке Колорадо, а затем – настоящий пир вокруг гриля. Решение пожить в лагере и пройти курс реабилитации – это уже праздник не только для тех, кто хочет стать хозяином своей судьбы, но и для их близких.

– Этим праздником, – подхватил Брайхэм со звонким смехом чистой безгрешной натуры, – мы укрепили друг в друге силы для решающего шага, дабы покончить с зависимостью от дьявола.

Джерг, видимо, ведал более светскими вещами.

– Сегодня разрешается все, – объявил он. – Кроме, конечно, наркотиков и алкоголя. Но если найдутся любители покурить, никто не упрекнет их даже взглядом. А завтра, даст Бог, мы начнем наше общее дело.

Любителями покурить оказались все, кому предстояло жить в лагере.

Вскоре всех нас посадили в маленькие автобусы. Пикап с надувными лодками поехал впереди. Я поглядывал на реку, сверкавшую иногда в просветах кустарника. Вода напоминала густой сироп. Вероятно, нас ждала отнюдь не легкая прогулка. Примерно через полчаса рельеф каньона сгладился, и можно было увидеть такие участки реки, которые принято называть стремниной. Теперь дорога шла в гору, мы поднимались по ней, пока не подъехали к желобу для спуска лодок. Когда лодки были на воде, нам раздали спасательные жилеты. Нас уже разбили на группы. Нетрудно было догадаться, что Фреда определили под начало Джерга, в той же лодке оказались еще два молодых человека вместе со своими родителями, братьями и сестрами. Другим родственникам, что были помоложе, пришлось занять две дополнительные лодки, управляемые самыми смелыми парнями.

Я бы не сказал, что нас подхватил горный поток, однако река местами была довольно бурной, лодку бросало из стороны в сторону, в нее летели брызги, мы хватались за бортовые канаты, а Джерг, бодро смеясь, сидел в середине лодки и работал двумя длинными веслами так, что быстро убедил нас в своем гребном мастерстве. Временами он прикладывался к пластиковой бутылке с ключевой водой. Ноги у нас давно уже были мокрые, по днищу лодки гуляли маленькие волны. На борту имелись два контейнера. Один – с питьевой водой, второй – с апельсинами и соленым печеньем. Нам предложили угощаться без церемоний. Когда течение стало поспокойней, Фред спросил, можно ли прыгнуть в воду. Джерг не возражал. Глубина была не менее пятнадцати футов. Фред прыгнул. Через несколько минут в лодке уже не осталось ни одного пассажира. Четырнадцать или больше голов, похожих на поплавки благодаря красным спасательным жилетам, неслись вниз по течению Колорадо. А инструкторы сидели в лодках и втягивали нас на борт, если впереди начиналась стремнина. Наступал вечер, но солнце еще палило так жарко, что одежда просыхала моментально. Джерг указывал нам на причудливость скального рельефа. Вот голова индейского вождя, вот орел, а дальше – дракон. На красные скалы ложился отблеск заходящего солнца.

– Жара здесь держится до полуночи, – сказал Джерг. – Ночью скалы отдают накопленное за день тепло.

Поздним вечером, когда мы собрались вокруг костра с грилем, трем инструкторам удалось создать прямо-таки семейную атмосферу, мы, можно сказать, почувствовали себя одним целым. Все запросто общались друг с другом, и разговор сводился по существу к одной теме – печальному опыту, связанному с болезненным пристрастием близкого человека. Когда Брайхэм в начале нашего знакомства помянул дьявола, у меня возникло опасение, что лагерь в известной мере рассчитан на религиозную «промывку мозгов». Но мало-помалу я успокоился. Кураторы удовольствовались метафорикой с упоминанием Бога и дьявола. Все, что имело отношение к природе, считалось божественным. А гнездилищу дьявола отводилось место в недрах человеческого сообщества, прежде всего – в больших городах.

Мы с Фредом устали, сказывалась перемена поясного времени. И первыми удалились в палатку, чтобы заползти в свои спальные мешки. Фред принял таблетки, которыми его снабдила врач лондонской клиники. Их, как было сказано, надо регулярно принимать и в лагере.

На следующее утро вдруг резко изменился стиль нашей бивачной жизни. Завтрак состоял лишь из воды, апельсинов и горстки пресных крекеров. Фред незаметно выбросил свои таблетки. В двухстах метрах от нас приземлился вертолет. Дальше все происходило с обескураживающей стремительностью. Не успел остановиться винт, как наших детей попросили занять места на борту вертолета. Там у них отобрали все, что было сочтено лишним: перстни, цепочки, жевательную резинку, сигареты, медикаменты, даже носовые платки. Молодые люди безропотно подчинились. Из личных вещей им оставили только то, во что они были одеты. Прежде чем захлопнулась дверца, Джерг успел крикнуть:

– Через два месяца встречаемся вновь, на этом самом месте. Будет большой праздник.

Я стоял среди людей, прощально машущих руками, и, как все они, не мог удержаться от слез. Кто-то предложил помолиться. Я немного замешкался, глядя, как люди заходят в палатку, а затем выбросил свастику Фреда вместе с лекарствами в бочку для мусора.

Служащий водно-спортивной фирмы отвез меня в Моаб, где я снял номер в гостинице. Четыре дня я бесцельно шатался по городу, а потом улетел в Лондон. Еще через четыре дня я был уже в Вене. Национальный парк придется повидать в следующий раз, когда мучения Фреда будут позади.

За день до отлета в Моаб я позвонил отцу и рассказал о наших планах. И лишь к концу разговора решился сообщить о моем переезде в Вену. Поначалу он как бы даже не понял меня. А потом сказал:

– Через год, если не раньше, ты будешь сыт венцами по горло.

Вскоре оправдались мои худшие ожидания. В первое же утро, когда я, вернувшись в Лондон, еще не успел распаковать вещи, отец позвонил мне, чтобы пригласить на ужин. Вероятно, родители всю ночь толковали о моем будущем. Я сказал, что из трех вечеров, пока я в Лондоне, у меня ни одного свободного. Вместе с тем мне хотелось перед отъездом повидать родителей. И я согласился зайти к ним на ланч. Мать приготовила мне обжаренные хлебцы с пригвожденной палочкой острой колбасой – мое любимое лакомство со времен детства. Отец позаботился О напитках и даже переусердствовал в этом. Во время застолья он несколько раз отлучался, семеня короткими скользящими шагами в свою библиотеку. У него был коленный артроз, износились суставы, и его один раз, правда без особого результата, уже прооперировали. Мать спросила, как дела у Фреда. Но что я мог знать об этом? Бокал с водой она держала обеими руками. Кожа была усеяна старческими пигментными пятнами. Потом мать осведомилась, где именно я собираюсь жить в Вене. Я думал, за этим последует замечание о том, что как раз в Вену-то мне бы лучше не ехать. Но она посетовала на то, как беспокоит ее мысль о моем расставании с Би-би-си и переходе на работу на частное телевидение. Тем самым я поставлю крест на карьере политического репортера и, чего доброго, опущусь до отдела рекламы.

Мои родители смотрели кабельное телевидение, но бойкотировали ЕТВ, равно как и Си-эн-эн. Мать терпеть не могла рекламу. Как только начинали крутить ролик, она моментально выключала телевизор. Она была единственным человеком, от которого я услышал критический отзыв о репортаже из Локерби: «Зачем со всеми подробностями выставлять напоказ трупы? Вовсе даже ни к чему».

Отец сходил на кухню за кофе. Дрожащей рукой он наполнил мою чашку. Затем сел и сказал:

– Кофе-то венский. «Майнль». Бак Дахингер, художник, ты его знаешь, из Гмундена привез.

Я пил кофе и поедал восхитительные пирожки со сливовым джемом, испеченные моей матерью.

– Ты их по-прежнему любишь? – спросила она. – В Вене этого предостаточно.