Уходила юность в 41-й - Сонин Н. Т.

отходили в глубь укрепрайона, к железной дороге Коростень — Киев.

Около села Белка после одной из атак пьяных гитлеровцев на переднем крае вдруг

установилась напряженная тишина. Мы с Козлихиным и небольшой группой бойцов

расположились на лесной опушке, озадаченные этой тишиной.

— Что-то нынче фашисты рано начали передышку, — удивлялся старший

сержант.

Оговорюсь, что в то время гитлеровцы воевали по своеобразному распорядку: в

обеденное время, а тем более по ночам, бывало, даже выстрелов не слышалось с их

стороны. Они «отдыхали».

— Может, у них праздник какой? — вопросительно взглянул на нас разведчик

Донец.

День уже клонился к вечеру, когда нас вдруг оглушил визг мин. Они рвались

неподалеку, в расположении наших стрелковых подразделений.

Вслед за минометным обстрелом передний край заволокло дымовой завесой. Это

насторожило нас. Вскоре справа и несколько позади нас разразилась пулеметная и

автоматная трескотня. Что происходило, было непонятно. В лесу не сразу разберешься.

Позвонили на батарею, узнали: идет сильный бой у огневиков второго дивизиона.

Значит, демонстративным маневром противник отвлек наше внимание и по лесным

тропам проник в глубь обороны. Но сколько там их, лазутчиков? Судя по стрельбе, бой

разгорелся не на шутку.

Звоню в дивизион, спрашиваю: что предпринимать, каково общее положение?

Бабенко сдержанно отвечает: «Будь начеку! Ожидайте атак на своем участке».

Только положил трубку — звонок с огневой позиции. Политрук Ерусланов сказал

с тревогой: «Немедленно сюда — приказ с большого верха!» — «Кому, зачем?» —

пытаюсь выяснить. Но связь бездействовала. Значит, случилось что-то неожиданное.

Оставляю на пункте Козлихина, Еременко. Придерживаясь телефонной линии, вместе с

Донцом спешим, продираясь через густой кустарник. Оружие наготове. Бой ближе и

ближе. Взлаяла собака. Ориентируюсь по карте: да, точно, мы близ Пугачевки. Тут

совсем рядом и район наших огневых позиций.

И вот открылась широкая поляна. У перекрестка дорог в дымке наступающих

сумерек замаячили люди. Среди [87] них — генерал, командир корпуса, которому,

жестикулируя, что-то говорит наш полковник, знакомые бойцы и командиры и, конечно,

Пожогин, Нетреба, Побережный.

У дороги, под прикрытием густых деревьев, отсвечивают сталью два броневичка.

Вдали, у самого края длинной поляны, мелькают огни. Там — захваченные

фашистскими автоматчиками пушки, тракторы, прицепы с боеприпасами и

снаряжением. Их жжет противник у нас на глазах. Обидно! Кто допустил такое? Как это

произошло? Что предпринять, чтобы отбить технику во что бы то ни стало и как можно

скорей?

Вижу старшего лейтенанта Бабенко. Вид у нашего начальника штаба откровенно

воинственный: каска сдвинута набекрень, карабин в смуглых руках, на поясном ремне

— гранаты-лимонки. Ворот его гимнастерки вверху расстегнут на две пуговицы, хотя

вечереет и, кажется, совсем нежарко. Увидел нас, подмигнул: «Что, хлопцы, на горячее

дельце?»

Оглядываюсь на резкий разговор и вижу, как начальник артиллерии корпуса

Кушнир распекает нашего капитана Бухвалова. Тот стоит навытяжку.

— Это поручается вам. Ни минуты не медлите! Слышите?

— Докладываю, товарищ полковник, что...

— О чем докладывать? «Свое — мое» отстаивать? Знаю вас, капитан! Пойдете в

резерв, а вообще — на тыловую службу! — Кушнир резко вскинул голову и окликнул:

— Старший лейтенант Бабенко! Командуйте дивизионом! Или выручите пушки, или

голова с плеч. Слышите?

— Голова, мабуть, нам ще потрибна, — переходя на украинский, бормочет

Бабенко и, поправив каску, четко берет под козырек:—Есть, товарищ полковник,

постараемся!

Взглянув мельком на Бухвалова, я увидел, как тот платком вытирает потную

лысину. Вид у него растерянный. Как-то жалко стало капитана.

Рядом со мной нежданно очутился Пожогин. Он сообщил, что на позициях

остался политрук Ерусланов, а взвод огневиков Пожогин привел с собой.

Нас заметил Бабенко, подозвал к себе:

— После, хлопцы, будете свои родные места вспоминать. Собирайте людей в

ударную группу! [88]

Заметно стемнело. От близких болот потянуло сыростью. Зябко становилось нам,

одетым в легкую летнюю форму. Вижу, как по краям поляны торопятся группы охвата.

Одну из них повел Павка Побережный. С ним в спешке даже поговорить не пришлось.

— Что ж, погреемся! — угрожающе говорит Василий Пожогин, тыча карабином в

сторону гитлеровцев.

Командир корпуса нам на подмогу направил броневики. Мы рассыпаемся в цепь.

Бронемашины обгоняют нас, становятся в прикрытие. Немцы замечают наше движение

и открывают сильный пулеметный огонь. Кое-кто прячется от пуль за броневики.

Бабенко кричит:

— В цепь, в цепь, хлопцы!

Сам он, не пригибаясь, шагает рядом с нами. В расположении противника

взмывает ракета, и сразу начинается минометный обстрел. Бойцы замешкались,

шарахаются в стороны от близких разрывов, а кое-кто вовсе залег.

Как назло в зыбком песке забуксовал один из броневичков. Я с ближайшими

бойцами бросился на выручку, но Василий советует:

— Оставь. Лишь время потеряем. Скажи, чтобы из броневика усилили огонь. — И

громко крикнул: — Ура, товарищи, вперед!

Бросились дружно, рассыпаясь в цепь. Неподалеку раздался взрыв. Сгоревшим

тротилом защекотало ноздри. Это младший лейтенант Нетреба бросил гранату.

Виновато моргая глазами, объясняет: «С руки сорвалась, проклятая!»

Плотность огня со стороны противника возрастает. Цепь вновь залегла.

Поднимутся ли бойцы под губительным огнем? Но вдруг Василий берет карабин на

изготовку, выпрямляется во весь рост и хриплым голосом запевает:

Вставай, проклятьем заклейменный,

Весь мир голодных и рабов...

Броневики бьют из пулеметов, и очереди трассирующих пуль устремляются туда,

где темнеет в вечернем мареве огромное пятно.

Песня, гневная и мужественная, набирает силу. С нею под ожесточенным огнем

двинулись в атаку бойцы и командиры, и слились в сплошной гул залпы винтовок и

пулеметные очереди. Мы зацепились за отбитые у врага [89] позиции и, заняв ровики и

окопы, повели по убегающим гитлеровцам дружный огонь. Позади загудели тягачи,

увозя в тыл исковерканные тракторы и орудия.

* * *

Сгустилась ночь, когда мы с Павкой Побережным пришли в Пугачевку. Сельцо

безмолвствовало. Лишь где-то на другой окраине яростно лаяли одичавшие без хозяев

собаки. Но вот из темноты донеслись приглушенные голоса. Мы прислушались,

присмотрелись. На крылечке сидели двое, парень и девушка.

— Еще придет наш черед. И институты окончим, и детей воспитаем, — слышался

знакомый мужской голос.

— Вася! — укоризненно зазвучал певучий голосок Гали. — Ты так откровенно!..

Она прильнула к плечу нашего друга. Стало как-то не по себе. Может, ревность

заговорила?

Павел кашлянул, и Галя ойкнула. Когда подошли ближе, Василий недовольно

пробасил:

— Значит, братцы, подслушиваете?

— Зря ты, Вася. Мы только подошли...

И я перевел разговор на недавнюю схватку. Напомнил об «Интернационале».

Василий оживился.

— А как же иначе? Ведь атака захлебывалась, требовался почин! Вспомнилось,

как в кинокартине «Мы из Кронштадта» коммунисты «Интернационалом» увлекли всех

матросов вперед. Так чем же хуже мы, комсомольцы? Заклятый враг родную землю

терзает, над нашим народом глумится! Как гадину, его раздавим! Верно, ребята, а?

...Утром гитлеровцы ожесточенно бомбили наши боевые порядки, и в одном из

налетов сильно ранило начальника штаба полка капитана Кононыхина. Истекавшего

кровью, его срочно эвакуировали в тыл.

Казалось, фашисты мстили нам за ночной бой и неудачную вылазку в наш тыл. На