Поэт и Русалка - Александр Бушков

— Господи, Александр Сергеевич! Какие счеты могут быть меж русскими людьми, которых судьба свела на чужбине…

— Вы именуете это судьбой?

— А как же еще прикажете?

— Я, с вашего позволения, наименовал бы это иначе, — твердо сказал Пушкин. — Не судьбой, а целеустремленными усилиями, предпринятыми для вашего отыскания. Оставьте эту комедию, дражайший Степан Николаевич. Вы прекрасно знаете суть дела: Третье отделение, точнее его Особая экспедиция, разыскивала вас по подозрению в совершении известных преступлений. Поиски увенчались успехом. И к вам, уж не посетуйте, появилось множество вопросов. Я не имею в виду пустяки вроде паспорта на имя прусского подданного, наверняка фальшивого, а если нет, каким-то образом раздобытого у пруссака, который сейчас, быть может, вовсе и не подозревает, что раздвоился… В конце концов, это забота прусской и австрийской полиции. Обычной полиции. Я, как вы прекрасно осведомлены, представляю сейчас не самый обычный департамент…

— Александр Сергеевич… — прямо-таки всхлипнул Ключарев.

Ошибка не исключалась, но Пушкин не мог отделаться от впечатления, что видит перед собой лицо человека, доведенного до последней крайности, из которого можно вить веревки. Усмехнувшись про себя и сохраняя на лице полнейшую серьезность, он сказал с расстановкой:

— А впрочем, вы правы: как умилительно встретиться на чужбине с земляком-петербуржцем… К превеликому моему сожалению, нет у меня времени предаваться сердечным беседам, перебирать общих знакомых, перемывать им косточки, делиться новостями… Знаете, что сейчас может оказаться для вас самым страшным? Я просто-напросто повернусь к вам спиной и, не особенно церемонясь с прочувствованными прощаниями, удалюсь навсегда. Собственно, с чего вы решили, что особенно мне интересны? В конце концов, существует еще прекрасно вам знакомый синьор Руджиери, который… — он извлек часы, щелкнул крышкой и бросил беглый взгляд на циферблат, — который, вполне возможно, уже пребывает в лапах здешней особой полиции… и, чует мое сердце, говорить начнет с превеликой охотой и откровенностью.

Вы ведь не первый день с ним знакомы и успели, думается, составить о нем кое-какое представление? Похож он на несгибаемого упрямца, способного проявить неслыханную твердость и молчать как рыба? Как по-вашему? И похож ли он на благородного рыцаря, склонного взять все грехи на себя, дабы выгородить сообщника? Или обстоит как раз наоборот, и ваш кукольник из тех, кто всю вину предпочтет возложить как раз на других, а себя представить безвинной жертвой то ли непростых жизненных обстоятельств, то ли, что гораздо вероятнее, тираниии злодея-сообщника, который и заправлял всем, а его принуждал повиноваться под угрозой смерти, а то и воздействовал гипнотизмом и магнетизерством? Я оставляю ответ вашему собственному усмотрению. Вы знаете вашего приятеля лучше… Ну так что же? Мне повернуться и уйти, оставив вас наедине с собственными тяготами?

Он сделал рассчитанное движение, словно и впрямь направлялся к дверям.

— Александр Сергеевич! — настиг его уже через два шага отчаянный вскрик.

— Да? — вопросительно подняв бровь и полуобернувшись, спросил Пушкин холодно.

— Голубчик, умоляю, не бросайте меня! Что бы там ни было, от кого бы вы ни посланы, все равно… — Ключарев самым натуральным образом ломал руки, словно герой модных в восемнадцатом столетии чувствительных романов с обмороками, слезами и прочим бурным проявлением чувств на каждой странице. — Право же… В моем нынешнем положении выбирать особенно не из чего… Возьмите меня с собой, заключите под арест, под стражу, верните в Петербург, я на все согласен… Хуже все равно уже быть не может…

«Крепенько же тебя прижали в углу неведомые силы, — не без злорадства подумал Пушкин. — Это и называется: пошел за шерстью, а вернулся стриженым…»

Как случалось уже не первый раз, ему стало стыдно — не за себя, а за этого человека. Стыдно оттого, что человек этот был плох, подл, преступен — и приходилось теперь, ничем не выдавая своих настоящих чувств, беседовать с ним дружески, пытаться расположить к себе…

— Быть может, пройдем в комнаты?

— Да, конечно, конечно! Простите, я не догадался предложить…

Ключарев буквально побежал мимо него в комнаты, мелкой, угодливой трусцой, оставлявшей самое отвратительное впечатление. Он был высок, толстощек и растрепан, вовсе не тучный, казался тем не менее каким-то рыхлым, как опара в квашне.

— Не угодно ли вина?

— Нет, благодарствуйте, — сказал Пушкин, отметив внимательным взглядом целое скопище пустых и полных бутылок на столе и под столом, какую-то закуску, киснущую в блюдцах.

Он присел подальше от стола, извлек тонкую коричневую сигару из серебряного плоского футляра и чиркнул о край стола новомодным изобретением — фосфорной спичкой.

— Ну, а я, с вашего позволения… — Ключарев трясущимися руками налил себе вина в грязноватый стакан и осушил одним духом, как воду. Улыбнулся криво, искательно. — Знаете, если напиться до беспамятства, они не всегда могут добудиться…

Это нам знакомо, подумал Пушкин, пуская дым. Граф Пален, один из убийц императора Павла I, четверть века в день убийства надирался, как последняя свинья — потому что ввечеру к нему являлась тень…

— До чего странно все получается, — сказал Ключарев с преувеличенной развязностью, усаживаясь напротив. — Кто бы мог подумать, что знаменитейший наш пиит, солнце российской словесности, в то же время еще — и офицер Третьего отделения…

— Это не впервые в истории мировой литературы, — сказал Пушкин холодно. — Вы получили прекрасное образование, Степан Николаевич, вам следовало бы помнить многочисленные примеры. Кристофер Марло, замечательный поэт и друг великого Шекспира, служил в английских тайных ведомствах. Иные уверяют даже, что его рекомая смерть в драке была мнимой, а на деле он таким образом всецело отдался своему второму ремеслу. И Даниэль Дефо, автор «Робинзона Крузо». И знаменитейший драматург Бомарше… Ничего нового, как видите. Ничего нового под этим солнцем, в полном соответствии с Екклезиастом… — Он отложил сигару на край блюдечка, пронзительно-синие глаза были холодными как лед. — Отвлечемся от моей скромной персоны, поговорим лучше о вас. Ведь вы — убили, Степан Николаевич? Двух человек вы убили в Петербурге. Я хотел бы услышать от вас подтверждение этой печальной истины, иначе, простите, не получится душевного разговора…

— Убил, — сказал Ключарев, что удивительно, даже с какой-то глупой бравадой. — Взял грех на душу, Александр Сергеевич, чего уж тут… — Его глаза горели лихорадочным блеском. — Но великодушно обратите внимание на обстоятельства, убил не корысти ради, не из низменных, вульгарных стремлений вроде неоплаченного карточного долга или жажды обладать дорогими красавицами…

— Действительно, — сказал Пушкин задумчиво. — Насколько я знаю, ваше имя никогда не связывали с доступными красавицами, да и в карты вы не играли, ни один человек не мог похвастать, что видел, как вы понтировали…

— Вот видите, вы понимаете! Это, если хотите, Александр Сергеевич, вопрос высшего философского плана-с! Что ценнее для человечества — два совершенно никчемных старых бездельника, какими были мои дражайшие родственники, или возможность с помощью их немалых средств продвинуться далее по пути познания? Зажились, простите великодушно, не было никакого терпения ждать! Книги по тем областям знания, коим я посвятил всю жизнь, дороги несказанно — а ведь существуют еще рукописи-уникумы, не забывайте, и порой, чтобы сделать очередной шаг, нужно рассыпать золото горстями… Самые благородные побуждения мною двигали, не улыбайтесь!

— Господь с вами, я совершенно серьезен, — сказал Пушкин отрешенно. — Совершенно…

— Вы ведь спасете меня, правда? Поможете выбраться из этой ловушки? Нас связывает так много…

— В самом деле? Сдается мне, связывало нас только то, что мы оба имели жительство в Санкт-Петербурге… — сказал Пушкин все с тем же отрешенным лицом. — И убедительно прошу вас перестать видеть во мне известного вам по Петербургу поэта. Поэзия — это нечто, присущее изначально душе… но, кроме этого, есть еще и обязанности по службе. Прекрасно вам известной. Хорошо. Я постараюсь выручить вас из нынешнего вашего положения. Не по доброте душевной, а для того, чтобы вернуть вас в Петербург…

— Я понимаю, понимаю! Что делать, в моем положении не до капризов…

Судя по тому, как он и сейчас, средь бела дня, то и дело шарил испуганным взглядом по стенам и потолку, он был искренен.

— Я видел вашу библиотеку после вашего… отъезда, — сказал Пушкин.

— Значит, вы понимаете, ради чего все делалось! Бог ты мой! — вырвалось у него форменным стоном. — Я же не виноват, что путь познания требовал таких денег…