Люди долга и отваги. Книга первая - Борис Елисов

— Кланяюсь, Яков Савельевич… Поклон супруге и дочери.

Выйдя из квартиры, где проживают Пожамчи и Шабаев, лысый направился в дом Кропотова; там он провел двадцать семь минут (часы оказались у вновь присланного сотрудника, время теперь даю точное) и вернулся домой. Кропотов через сорок минут вышел из дома и направился на Театральную площадь, где имел встречу с Газаряном, который передал ему чемоданчик.

— Главный вопрос, который меня мучает, Глеб Иванович, — докладывал Будников Глебу Бокию, — это куда делся Шелехесов пакетик? В Кремле пакетик-то остался, Глеб Иванович.

Бокий поднялся из-за стола, потерся спиной об угол большого сейфа — позвоночник немел все чаще, левая нога делалась неживой, тяжелой. Спросил:

— Кто ему пропуск заказывал?

— Не отмечено.

— Голову за это надо снимать. Сообщите коменданту: пусть дежурного отдадут под трибунал за ротозейство… Продумайте ваши предложения. Феликс Эдмундович скоро вернется с заседания Политбюро, я хочу с ним посоветоваться.

— Брать надо всех, Глеб Иванович. Цепь замкнулась: Белов — Прохоров — Газарян — Шелехес — Пожамчи — Кропотов.

— А дальше? Куда поведет нас Кропотов? Кого навещал в Кремле Шелехес? Где его посылочка? Нет, рано еще, Володя. Сейчас надобно смотреть в оба и не переторопить события.

Дзержинский слушал Бокия очень внимательно. Потом он отошел к большому итальянскому окну и долго смотрел на площадь, всю в трамвайном перезвоне, криках извозчиков и звонких голосах мальчишек — продавцов газет.

— Зря отчаиваетесь, Глеб, — сказал он, выслушав Бокия. — В том, что вы для себя открыли, нет ничего противоестественного. Старайтесь всегда прослеживать генезис, развитие. Я просил Мессинга подготовить справочку на всех участников. Картина получается любопытная. Родители Шелехеса имели крохотный извоз на Волыни. Черта оседлости, еврейская нищета — страшнее не придумаешь… Отец Пожамчи — дворник, у бар на праздники получал целковый и ручку им целовал и сына тому учил. Кропотов. Сын раба. То бишь крепостного. Ему сейчас семьдесят, значит, и его самого барин порол на конюшне, и отца мог пороть на его глазах, и мать. Так-то вот. Газарян — сын тифлисского извозчика.

Отец Прохорова начинал с лакея: «Подай, прими, пшел вон!» И Прохоров ему помогал до тринадцати лет. Впрочем, Прохоров — особая статья, мы еще к нему вернемся. Люди помнят нищету — причем особо обостренно ее помнят люди, лишенные общественной идеи, то есть люди среднего уровня, выбившиеся трудом и ловкостью в относительный достаток. Мне один литератор как-то сказал: «Вы не можете себе представить, что значит таскать на базар подушки!» Эта фраза — ключ к пониманию многих человеческих аномалий, Глеб. До тех пор, пока будет нищета, люди, выбившиеся из нее, станут делать все, что только в их силах, дабы стать еще богаче, чтобы гарантировать себя и детей от того ужаса, который они так страшно помнят сызмальства. Поворошите память: самые четкие воспоминания у вас остались с времен детства?

— Нет, — возразил Бокий. — Каторга.

— Ничего подобного, — досадливо поморщился Дзержинский. — Что вам дороже: лицо отца; луг, который вы увидели первый раз в жизни; ряженые на святках; горе вашей мамы, когда вас нечем было кормить, или жандармскую рожу в камере следователя? Вот видите… Спорщик этакий… Капитулируете?

— Нет. Соглашаюсь, — улыбнулся Бокий.

— Тогда извольте следовать далее… Страх перед возможной нищетой способен подвигнуть человека и на высокие и на мерзостные деяния. Вот вам ответ на наши страхи.

— Тогда надо исповедовать Ломброзо — все зло в том или ином индивиде…

— Человек, индивид, как вы изволили сформулировать, живет не в безвоздушном пространстве, Глеб. Мы теперь идем к главному: переворошить Россию, изжить завистливого, подсматривающего в замочную скважину мещанина, привести к рубежам научной революции новых людей. Ты умеешь, ты талантлив, ты работящ — достигнешь всего, о чем мечтаешь! Как это ни тяжко говорить, Глеб, но, сколько бы мы сейчас ни карали, язв нищеты не выведем: они должны рубцеваться временем. Вдумайтесь, отчего Ленин повторяет изо дня в день: учитесь, учитесь и еще раз учитесь? Отчего он так носится с Рамзиным, Графтио, с Павловым?! Думаете, они лестно говорят о нас? Мне сдается, что они внуков не чертом, а чекистом пугают. И далеко не со всем происходящим согласны… А почему Ленин с ними так возится? Вдумайтесь! Потому что наука сама по себе рождает качественно новых людей…

— Вы говорите, Феликс Эдмундович, а мне так и хочется Пожамчи с Шелехесом отпустить на все четыре стороны.

— Нет, их надо расстреливать, Глеб, они воруют бриллианты, на которые Запад продаст нам оборудование для электростанций. Диалектика — вещь жестокая, неумолимая, она не прощает двусмысленностей и отступлений от курса… Если мы хотим видеть нашу страну государством высокой техники, нам придется немилосердно расстреливать всех тех, кто страх за собственное благополучие — по-человечески это можно понять — ставит выше нашей мечты, причем не химерической, а научно выверенной.

— Когда вы позволите доложить прикидку операции по Гохрану? — спросил Бокий.

— Сомнения ваши прошли?

— Прошли.

— Тогда посидите, сейчас должен подойти Юровский, мы подключаем его к этому делу.

Юровский слушал Бокия, тяжело набычив голову, выставив вперед нижнюю челюсть. Иногда он делал заметки на папиросной коробке: Дзержинский отметил для себя, что Юровский точно схватывает существо дела.

— С Пожамчи легче, — сказал Юровский, выслушав Бокия. — Его надо пригласить в Наркомвнешторг и сказать, что отъезд назначен на завтра. Он притащит наших людей в свой тайник, если он у него оборудован не дома, а где-то в ином месте… Теперь с Шелехесом… По-моему, стоило бы меня нелегально ввести в Гохран…

Дзержинский покачал головой:

— У них своя контрразведка. Юровский не иголка в стоге сена, вас знают. Введем вас открыто, как ревизора от ЦК. Вести вам предстоит себя эдаким ваньком, который умеет давать указания, а вникать в суть не может. Тогда вы прищучите их на частностях. Нас волнует главное — как они организовывают хищения, потому что ревизии пока были благополучные. Тут следует поглядеть на будущее — лучше покарать один раз, чем бесконечно размазывать кашу по мостовой…

— Феликс Эдмундович, — спросил Юровский, — этот Шелехес — не родственник нашему Федору?

— Родной брат, — ответил Дзержинский. — И я верю Федору так же, как раньше.

В ГОДЫ СУРОВЫХ ИСПЫТАНИЙ

Михаил Матусовский

К ВЫНОСУ ЗНАМЕНИ — ВСТАТЬ!

Слово знакомой командыСлышу опять и опять.Вносится Знамя Победы.К выносу знамени — встать!Встать перед теми, кто падалГрудью на лающий дот.Кто из трясин новгородскихК нам никогда не придет.Кто на речных переправахШел, словно камень, ко дну.Кто на века безымянныйКанул в фашистском плену.Кто согревался дыханьемВ стужу блокадных ночей.Кто улетал вместе с дымомИз бухенвальдских печей.Кто перехватывал с ходуКорсунь-Шевченковский шлях.Кто подрывался на минных,Смертью набитых полях.Кто, ослепленный ракетой,Вдруг попадал под обстрел,Кто в умирающем танкеВместе с бронею горел.Кто зарывался в траншеи,Землю ногтями скребя,Шквальный огонь «фердинандов»Как бы приняв на себя.Кто ради правого делаСердце отдать был готов.Кто под машины ложилсяВместо понтонных мостов.Кто за родные пределыГнал чужеземную рать…Вносится Знамя Победы.К выносу знамени —                               встать!

Лидия Гречнева

БРЕСТСКИЙ ВОКЗАЛ

Рассказ Антона Васильевича Кулеша, работника линейного отделения милиции станции Брест-центральный:

21 июня я заступил на дежурство в полночь. Вышел из дома вместе с братом Михасем, который гостевал у нас и возвращался к себе, в Брест. Ночь была теплая, светлая, самая короткая в году. Утром за огородами выкосили луг, и от привядшей травы шел густой сладкий дух. После жаркого дня дышалось легко. Мы шли не торопясь, делясь слухами о скорой войне, которые становились все настырнее. В городе обыватели расхватывали крупу, соль, спички, керосин. Было очень тревожно, но в войну не верилось. Не хотелось верить! Только ведь жить стали по-человечески, и двух лет после освобождения не прошло.