Прости… - Януш Вишневский

Так после одного из уроков английского сказал Винсенту самый умный охранник из всех встреченных им за пятнадцать лет скитаний по польским тюрьмам. Когда он выходил на свободу, в смысле не по увольнительным на краткосрочные свидания, а окончательно, насовсем, то у ворот его ждали два человека: Агнешка и капитан из охраны. Представляете, разузнал, когда выходит, потрудился проехать пол-Польши, чтобы встать у ворот и дождаться. Их разговор был кратким, несколько фраз, да и то охранник всё время повторял, что не хочет мешать. Складывалось впечатление, что ему было важно их крепкое мужское рукопожатие в совершенно новой для них ситуации. Когда один больше уже не заключенный, а другой, хоть и оставался по профессии охранником, здесь и сейчас, перед воротами, не был охранником. Когда родился Джуниор, а Агнес собралась крестить его, он написал капитану, поинтересовался, найдет ли тот время, чтобы приехать к ним и быть с ними в этот особый день, очень просил. Капитан приехал. До сих пор дружат.

Неизвестно, возносит ли Морячок благодарственные молитвы Богу, но он знает, что и капитан из охраны, и пани Веся из очереди в булочной правы. Через пять месяцев после неудавшейся попытки отравиться пойлом из денатурата, аспирина и черного перца сначала по прогулочной площадке, а потом и по всему зданию тюрьмы разнеслась весть, что к Морячку регулярно приходит знойная нимфоманка. А то, что разносится по тюрьме, не может быть неправдой. Пусть она слегка подкрашена, слегка преувеличена, но всё-таки по сути правда. Ни разу за все его пятнадцать лет отсидки по-другому не было. И это ничего, что знойная нимфоманка, как потом рассказывали и прачки и кухарки, для которых «бедный худенький Кшисек» был любимцем, оказалась самой простой, нормальной, скромно одетой девушкой, к тому же очкариком. Правда, худенькой блондинкой с непропорционально большой грудью. Мечта любого мужчины, а уж что говорить о мужчине заключенном. Девочка-очкарик, как вскоре сообщила прогулка, не кто иной, как кузинка той самой Мариолы, из-за которой Морячок изувечил своего брата и три раза порывался наложить на себя руки. Никто не знает, как, где и когда свела их судьба, но через некоторое время девочка-очкарик перестала быть худой: когда Морячок получил первую увольнительную из тюрьмы – на свою собственную свадьбу, – она была уже на восьмом месяце!

Вопрос беременности был окутан тайной. Теоретически Морячок никак не мог быть к ней причастным. Увольнительных за ворота тюрьмы он не получал, а из-за «реальной опасности его жизни со стороны систематически предпринимаемых попыток самоубийства» он был лишен и так называемых безнадзорных свиданий, то есть таких, на которых не присутствует охранник. Опасались, что в ходе этих посещений ему передадут или какие предметы, или «химические вещества», с помощью которых он сможет убить себя или покалечить прямо в комнате для свиданий. Глупость, конечно, потому что всех приходивших на безнадзорное свидание с воли шмонали так, что хрен что пронесешь. Но главное было в том, что тюремное начальство очень неохотно соглашалось на безнадзорные свидания, хотя именно такие свидания предусмотрены одним из параграфов тюремного кодекса как «одна из форм ресоциализирующего поощрения заключенного, вставшего на путь исправления». Проходят такие свидания в специальных комнатах, которые зэки называют мокрыми камерами, в которых очень мало разговаривают – потому что времени мало, всего один час, – и сразу переходят к делу, то есть к сексу. Право на такое свидание имеют только заключенные, находящиеся в браке или в так называемом документированном гражданском браке, то есть сожительстве. Такое ограничение, чтобы в награду за хорошее поведение никто не смог пригласить себе девушку по вызову. Кроме того, жены или сожительницы должны были выразить официальное согласие на такую встречу – подписать соответствующие бумаги.

Видел он одну такую мокрую камеру. На что угодно может она сподвигнуть, только не на интим: пропитана вызывающим тошноту запахом пота, а лежанка, на которой и должно было «всё» происходить, видать, провела лет двадцать в тухлом сыром подвале, прежде чем кто-то сообразил выкинуть ее на помойку. И если для кого-то из заключенных мокрая камера казалась аркадией, то для большинства из посетивших ее это жуткое место отбивало желание не только к сексу, но и ко всему на свете.

Морячок с девочкой-очкариком не могли уединиться в мокрой камере, потому что она ему не жена, не сожительница, к тому же из-за его попыток самоубийства никто из тюремного начальства на такое свидание разрешения не дал бы. Кроме того, блюдущий свой статус самого информированного в тюрьме Виннету, который всё и всем рассказывал на прогулке, в столовке, везде, где только найдет слушателя, ни единым словом не высмеял факта, как это было в его натуре, что Морячок ходит на свидания с одной, которую ему на воле кто-то надул. А это означало только одно: сам Морячок и надул девицу в очках. Когда? Это можно приблизительно рассчитать по величине ее живота. Где? Как это где?! Здесь же, в тюрьме! Как? Виннету знал, но не сказал. Это всё сказки, которые рассказывают на воле, что для того, «чтобы отыметь бабу в тюрьме, надо ладить с охраной и иметь чем заплатить». Ко всему прочему, денег у Морячка было в обрез – только на курево и хватало, а в хороших, если можно так сказать, отношениях он был только с одним из охраны. С тем самым, в звании капитана, который на старости лет стал учить английский и у которого нашлись и время и желание поприветствовать нашего героя в его первый день на воле и быть с ним и Агнешкой в костеле на крестинах Джуниора. Только кто тогда в тюрьме мог это предвидеть? Но вот что касается Морячка, как-то так странно получалось, что все визиты девушки в очках выпадали на дежурства капитана, который сидел в углу на стуле и слушал. Да не просто слушал, а прислушивался к разговору. А потом размышлял о том, что спросил или что ответил Морячок или что спросила или как ответила девушка в очках. И, видимо, в одно из таких свиданий капитан сказал им, что должен выйти по какому-то срочному делу «примерно на часок», то ли собрание какое, то ли начальство вызывает. Вышел, закрыл дверь на ключ, через час с минутками вернулся. И делал это, скорее всего, не один раз, чтобы у них возникла уверенность, что действительно останутся одни и действительно на час. Но даже если всё именно так и было, то наверняка перед каждым возвращением, прежде чем повернуть ключ в замке, он стучал в дверь и какое-то мгновение ждал. Есть все основания предполагать, что все именно так и было. Во-первых, единственным из тюремного персонала, кого осужденный с погонялом Виннету уважал (по всей вероятности, в связи с какой-то личной тайной, которая их соединяла), был капитан. Если бы дело обстояло иначе, то информация о том, что происходит во время поднадзорных свиданий Морячка и девочки-очкарика, стала бы всеобщим достоянием. Во-вторых, а заодно и в-третьих, капитан обозначился в жизни этой пары дважды: был свидетелем на их венчании в костеле и вскоре, в другом уже костеле, держал их новорожденную дочку на крещении.

И если первая увольнительная – и сразу на собственную свадьбу – в душе Морячка наверняка вызвала бурю эмоций, то в его голове – ураган мысли. Как же так получается: католический костел осуждает тех, кто вступает в интимную близость до свадьбы, а потом не моргнув глазом предлагает им одно из важнейших святых таинств – таинство венчания, даже когда по закруглившемуся животику невесты видно, что церковное осуждение не сдержало ни ее, ни жениха от греха. «А в чем, собственно, проблема, дорогой? Совершенно не по делу цепляешься, – много лет спустя объясняла ему Агнешка, слегка подтрунивая над его катехизисной безграмотностью. – Перед свершением таинства венчания они как положено исповедовались и получили – знаю это по собственному опыту – полное прощение грехов». Это факт. Исповедь и наступающее после нее отпущение грехов, которое дается как бы авансом, как бы в кредит, потому что никто (кроме, естественно, Господа Бога) не проверяет, как выполняется покаяние, – феноменальное изобретение института Церкви. Ведь не Бог же изобрел исповедь. Даже если в Библии, которая всего лишь придуманная – что-то вроде греческой или римской неисторической мифологии – книга о Боге, в Евангелии, кажется, от Иоанна, написано: «Сказав это, дунул и говорит им: примите Духа Святого: Кому простите грехи, тому простятся; на ком оставите, на том останутся». Но ведь священник в исповедальне никакой не Дух Святой. Такой же грешник, как и все другие люди. А иногда даже еще более грешный. Но самое главное: зачем всеведущему и вездесущему Богу какой-то ненадежный посредник в лице священника? Нелогично получается. Ведь Бог присутствует при каждом грехе точно так же, как и в каждом добром деле. Бог есть везде и был всегда. А значит, ознакомление Его со своими грехами и провинностями не имеет никакого смысла. Поэтому исповедь – считает он – гениальная придумка Церкви как института. Она должна усилить в людях чувство вины и стыда. Для католической веры это принципиально. Рассказать вслух о своих прегрешениях – не то же самое, что просто думать о них в краткие мгновения, когда человека терзают угрызения совести. Непроговоренные вслух, они исчезают так же быстро, как и появились. А потом возвращаются и возвращаются и мучают как невыплаченный долг. Поэтому хочется рассказать о них, признаться в них. А признаться лучше всего тому, кто не сделает нам вреда. Об этом сейчас знает даже начинающий психотерапевт. А Церковь уже давно знала об этом. К тому же исповедь ничего не стоит, в смысле бесплатная услуга. Кроме того, а может, даже и прежде всего – контролирование поведения народа без расходов на организацию сети информаторов – идея гениальная. Люди сами, по собственной воле, придут и расскажут, встав на колени, что они там задумали против господствующей идеологии. Однажды ему случилось несколько часов подряд дискутировать этот вопрос с одним польским иезуитом; так получилось – их кресла в самолете, совершавшем рейс Варшава – Рим, оказались рядом. Молодой монах – и это было неожиданно – имел магистерскую степень по теологии, кандидатскую по физике и докторскую по философии. К тому же в совершенстве владел английским и французским. Он помнит парадоксальное и в то же время ироничное замечание своего попутчика: