Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая - Дмитрий Мережковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
1927
Змеиный остров
В Черном море остров есть песчаный, По прозванью Остров Змей,Где я находил покой желанный И чешуйчатых друзей.Жили там лишь рыбаки босые В камышовых шалашах,И в кустах козявки голубые, Жил и я, как древний шах.С рыбаками я из Аккермана Плыл под парусом тудаДля фантазии святой байрама[44]. Рыба вся была еда,Да коврига хлеба, что по виду Походил на чернозем,Но никто там не терпел обиды, И вокруг был Божий Дом.Я читал морским сиренам песни, И сползались из кустов,В круг вблизи меня сплетаясь тесный, Змеи всяческих родов.Были там простые желтобрюшки, Ужики из камышей Днестра,Были там опасные чернушки, Но и тех моя играЧаровала, как Великий Пан, Хоть звучал простой сиринксИ мне вторил грозный океан. Да и сам я был, как Сфинкс,Вряд ли братье островной понятен, Внучкам райской колубрины.Но, должно быть, голос мой приятен Был для всей семьи звериной.Что бы ни было, всю жизнь потом Лучших я друзей не зрел,И теперь последних песен том Им я мысленно пропел.
А. Черный
Голос обывателя
В двадцать третьем году, весной,В берлинской пивнойСошлись русские эмигранты,«Наемники Антанты»,«Мелкобуржуазные предатели»И «социал-соглашатели»…Тема беседы была бескрайна,Как теософская тайна:Что такое эмиграция?Особая ли нация?Отбор ли лучших людей?Или каждый эмигрант — злодей?Кто-то даже сказал На весь зал:«Эмигранты — сплошь обыватели!»А ведь это страшнее, чем «социал-соглашатели»…Прокравшийся в зал из-под полаНаканунский Лойола[45]Предложил надеть на шею веревкуИ вернуться в советскую мышеловку, —Сам он, в силу каких-то причин,Возлюбил буржуазный Берлин…Спорящих было двенадцать,Точек зрения — двадцать, —Моя, двадцать первая, самая простая,Такая:Каждый может жить совершенно свободно,Где угодно.В прежнее время —Ногу в стремя,Белье в чемодан,Заграничный паспорт в карман,Целовал свою ПенелопуИ уезжал в Европу.В аракчеевской красной казармеНе так гуманны жандармы,Кто откупался червонцем,Кто притворялся эстонцем,Кто, просто сорвавшись с цéпи,Бежал в леса и степи…Тысячам тысяч не довелось;Кое-кому удалось…Это и есть эмиграция,Цыганская пестрая нация.Как в любой человеческой грудеВ ней есть разные люди.Получше — похуже,Пошире — поуже,Но судить нам друг друга нелепо,И так живется, как в склепе…Что же касается «завоеваний революции»,О которых невнятно бормочут иные Конфуции,То скажу, как один пожилой еврей(Что, пожалуй, всего мудрей):Революция — очень хорошая штука, —Почему бы и нет?Но первые семьдесят летНе жизнь, а сплошная мука.
1923
Эмигрантское
О, если б в боковом карманеНемного денег завелось, —Давно б исчез в морском туманеС российским знаменем «авось».
Давно б в Австралии далекойКупил пустынный клок земли.С утра до звезд, под плеск потока,Копался б я, как крот в пыли…
Завел бы пса. В часы досугаСидел бы с ним я у крыльца…Без драк, без споров мы друг другаТам понимали б до конца.
По вечерам в прохладе соннойЕму б «Каштанку» я читал.Прекрасный жребий РобинзонаЛишь Робинзон не понимал…
Потом, сняв шерсть с овец ленивых,Купил в рассрочку б я коров…Двум-трем друзьям (из молчаливых)Я предложил бы хлеб и кров.
Не взял бы с них арендной платыИ оплатил бы переезд, —Пусть лишь политикой проклятойНе оскверняли б здешних мест!..
Но жизнь влетит, гласит анализ, —В окно иль в дверь ее гони:Исподтишка б мы подписалисьОдин на «Руль»[46], другой на «Дни»[47]…
Под мирным небом, как отрава,Расцвел бы русский кэк-уок:Один бы стал тянуть направо,Другой — налево, третий — вбок.
От криков пес сбежал бы в страхе,Поджавши хвост, в мангровый лес,А я за ним, в одной рубахе,Дрожа б, на дерево залез!..
К чему ж томиться по пустыне,Чтоб в ней все снова начинать?Ведь Робинзоном здесь, в Берлине,Пожалуй, легче можно стать…
<1923>
Мираж
С девчонками Тосей и ИннойВ сиреневый утренний часМы вырыли в пляже пустынномКривой и глубокий баркас.
Борта из песчаного крема.На скамьях пестрели кремни.Из ракушек гордое «Nemo»Вдоль носа белело в тени.
Мы влезли в корабль наш пузатый,Я взял капитанскую власть.Купальный костюм полосатыйНа палке зареял, как снасть.
Так много чудес есть на свете!Земля — неизведанный сад…— На Яву? — Но странные детиШепнули, склонясь: — В Петроград.
Кайма набежавшего валаДрожала, как зыбкий опал.Команда сурово молчала,И ветер косички трепал…
По гребням запрыгали баки.Вдали над пустыней седойСияющей шапкой ИсаакийМиражем вставал над водой.
Горели прибрежные мели,И кланялся низко камыш:Мы долго в тревоге смотрелиНа пятна синеющих крыш.
И младшая робко сказала:— Причалим иль нет, капитан?.. —Склонившись над кругом штурвала,Назад повернул я в туман.
Парижское житье
1В мансарде у самых небес,Где с крыши в глухое окошкоКосится бездомная кошка,Где кровля свергает отвес, — Жил беженец, русский ботаник, Идейный аскет,По облику — вяземский пряник,По прошлому — левый кадет.
2Направо стоял рундучокСо старым гербарием в дырках,Налево на двух растопыркахУютно лежал тюфячок… Зимою в Париже прохладно, Но все ж в уголкеПристроился прочно и ладноЭмалевый душ на крючке.
3Вставал он, как зяблик, легко,Брал душ и, румяный от стужи,Подмахивал веничком лужи,На лестнице пил молоко. И мчался одним перегоном На съемку в Сен-КлуИграть скрипача под вагономИ лорда на светском балу.
4К пяти поднимался к себе.Закат разливался так вяло…Но бодрое сердце играло,И голубь сидел на трубе… Поест, к фисгармонии сядет, И детским альтомЗатянет о рейнской наяде,Сидящей на камне кругом.
5Не раз появлялся вверхуПират фильмовой и коллега:Нос брюквой, усы печенега,Пальто на стрекозьем меху. Под мышкой — крутая гитара, В глазах — тишина…Нацедит в молочник винаИ трубкой затянется яро.
6Споют украинский дуэт:Ботаник мечтательно стонет,Пират, спотыкаясь, трезвонитИ басом октавит в жилет… А прачка за тонкой стеною Мелодии в ладКачает прической льняноюИ штопает кротко халат.
7Потом, разумеется, спор, —Корявый, кривой, бесполезный:«Европа — мещанка над бездной!»«А Азия — мутный костер!..» Пират, покраснев от досады, Угрюмо рычит,Что дети — единственный щит,Что взрослые — тухлые гады…
8Ползет холодок по ногам.Блеснула звезда над домами…Спор рвется крутыми скачкамиК грядущим слепым берегам. Француженке-прачке неясно: Орут и орут!Жизнь мчится, мгновенье прекрасно,В бистро и тепло и уют…
9Хотя б пригласили в кино!Но им, чудакам, невдогадку.Пират надевает перчаткуИ в черное смотрит окно. Двенадцать. Ночь глубже и строже, И гостя уж нет.Бесшумно на зыбкое ложеЛожится ботаник-аскет.
10За тонкой, холодной стенойЛежит одинокая прачка.Ворчит в коридоре собачкаИ ветер гудит ледяной. Прислушалась… Что там с соседом? Проснулся, вскочил…Свою фисгармонию пледомПокрыть он забыл.
<1928>