Ангел в петле - Дмитрий Агалаков

Он заметил, что глаза мальчишки потеплели, и теперь гость уже не казался ему почти разбойником, готовым отобрать самое дорогое.

— Кстати, относительно мольберта, он у тебя есть?

— Нет, — отрицательно покачал головой Илья.

— Значит, будет. А еще очень хорошие краски, а главное — кисти. Я когда-то сам пробовал себя в живописи и знаю, какой это дефицит.

Глаза юноши уже загорелись, он смотрел на гостя с уважением. Мать, стоявшая за его спиной, кажется, была счастлива еще больше.

— А теперь пойдем посмотрим на твои работы. Миллионов сразу не обещаю, — Савинов снисходительно улыбнулся, — но то, что ты окупишь свою работу с лихвой, можешь быть уверен… Повторяю, это называется жизнью, Илья, — опять, но уже вполголоса, сказал Савинов, когда мать пошла заваривать по его просьбе свежий чай. — А потом, ты — молодой человек. Тебе, наверное, хочется модно одеться, понравиться девчонкам. Влезть в хорошие джинсы, обзавестись кожаной курткой, хорошим магнитофоном, иметь мелочь, чтобы сводить одноклассницу в кафе. Или нет?

Илья покраснел, ничего не ответил. Савинов чувствовал, что попал в самую точку. В эту минуту они стояли перед разложенными картинами, но сам художник не видел их. «Ах, как все просто бывает в этой жизни, — думал Дмитрий Павлович, — даже трудно себе представить, как все просто!».

— Мне не обязательно отдавать все деньги твоей матери, часть их можешь потратить на себя. Ты должен это сделать, обязан. Тем более что через несколько лет, когда ты окрепнешь как живописец, я устрою твой первый вернисаж. И тогда тебе придется быть настоящим принцем!

Он едва успел договорить, когда в углу комнаты увидел этюд на картоне: старую лодку в камышах и подступающее к озеру поле подсолнухов… Неужели?! Савинова едва не бросило в холодный пот. Он написан так рано?! Конечно, он помнил эту работу! Нежные, прозрачные краски, живые. Вот она, часть золотой горы! Гость непроизвольно усмехнулся: так можно было и опоздать. Этюд после смерти художника оценили в двадцать пять тысяч долларов. А сколько он будет стоить через десять лет? А через двадцать?..

В комнату зашла мать с подносом, в чашках дымился чай. Но, спохватившись, оглядев заваленную комнату, пригласила в другую, свою. Савинов рассеянно кивнул, бросил: «Сию минуту». А вон там, у батареи, это, кажется, два ангела? Михаил и Гавриил. Конечно. Серебристо-белые, с горящими глазами, у обоих в руках мечи. Только что окончен бой с дьяволом, последний низвергнут. Кажется, так объяснял художник свою картину. И теперь победители смотрят на зрителя…

— Здесь есть что-то, что ты никогда бы не продал никому?

Юноша задумался:

— Наверное, нет. Конечно, мне их все жалко…

Савинов указал на этюд:

— Тогда вон тот картон с лодкой и подсолнухами — твоя кожаная куртка, а вот эти два ангела — мольберт, краски и кисти. К ним я, пожалуй, возьму еще работ двадцать, — задумавшись, он вытянул губы трубочкой, — или тридцать. Эти деньги понадобятся твоей матери.

Через полчаса, рассчитавшись, он прошел в коридор. Женщина негромко и сбивчиво заговорила:

— Я бы никогда не смогла так сказать ему, как сказали вы. Спасибо вам огромное, приезжайте еще, уважаемый Дмитрий Павлович, конечно, если у вас будет необходимость.

— Очень возможно, что будет.

К ним подошел Илья.

— Завтра я привезу все, что обещал, — громко сказал Савинов, — в девять вечера.

Их глаза встретились. Юноша смотрел на него с восхищением и благодарностью. Правда, в них была легкая боль от расставания с картинами. Ну, так она быстро пройдет, когда появятся новые шедевры!

Савинов радушно улыбнулся ему:

— Эти работы будут висеть у меня дома, пока их не примет выставочный зал. Все, что ты должен, — это больше работать. Тогда каждая твоя новая картина будет лучше прежней. И главное: не жалей ни о чем. Думай только о будущем!

Золотая гора — тощий юноша в серых брючках и майке! Он даже и не подозревает, что жизнь его, как лодка под порывом налетевшего ветра, уже поворачивается и готова понестись по новому пути. И, может быть, вопреки всем законам, взлететь?..

Он, Дмитрий Савинов, укажет направление…

Когда за ним захлопнулась дверь, он сделал шаг на первую ступень и остановился. За дверью послышался приглушенный голос матери Ильи, затем стал громче: «Что ты куксишься? Радуйся, бестолочь моя, что появился этот добрый сумасшедший человек, радуйся! Молиться на него надо, а не дуться…»

«Это верно, — спускаясь по ступеням, улыбаясь, соглашался с Зинаидой Ивановной Савинов, — молитесь на меня. И помните: все это — только начало…»

2

На следующий день он привез в дом Иноковых мольберт, краски и кисти. А также новенькую, одурманивающую запахом кожаную куртку. И джинсы по размеру. Для юноши это было событием. Мать не верила своим глазам. «Теперь все девчонки твои», — на ухо Илье сказал Савинов. Парень долго не отходил от зеркала. Пусть художник, отшельник, но все-таки молодой мужчина. Куда от этого деться?

С собой Савинов забрал еще около тридцати работ, щедро расплатившись и наказав Илье больше работать. «Кажется, увечный пионер отдает честь именно мне, — выезжая из ворот, думал он. — Уважает, бедолага!..»

Дома он выстлал полы картинами Ильи Инокова — и получился ковер. Бесценный ковер! Более часа, не отвечая на звонки, он смотрел на эти работы. Нет, Принц был прав — каждому свое! Никогда бы он не смог занять место этого мальчишки. Как ни горько, но это — правда. И все же он был счастлив: Жар-птица вылупилась из яйца и поселилась в его доме!..

3

У него был спортивный интерес: какой будет их встреча с Людочкой Ганиной? Время свидания приближалось, но обстоятельства изменились. Прежде она высмотрела его за рулем своего джипа, когда он переходил на светофоре дорогу. Открыла дверцу, махнула рукой: «Дима, Савинов! Сюда, скорее!..» Богатая стервочка с хорошей кожей, южным загаром, только что из спортзала. Запросто готовая к небольшому приключению.

Теперь все будет по-другому, решил Савинов. Он встретит ее у того самого спортзала, куда она ходила. Кажется, это «Буревестник». Он и сам бы туда записался, если бы вдруг стал толстеть. Но Бог дал ему хорошую фигуру — без изъянов и излишеств. Так что хватало одной утренней зарядки.

— Люда, Ганина! — открыв дверь автомобиля, крикнул он на следующий день у спортклуба «Буревестник». — Людмила!

Она, в шубке, завертела головой, а увидев его, на мгновение точно опешив, просияла. Взмахнула рукой:

— Дима, Савинов!

Кто-то из выходивших мужчин хотел было заговорить с ней, но она вежливо отмахнулась, одарила знакомца прохладной улыбкой и быстро побежала по ступеням. Он уже выходил ей навстречу.

Людмила потянула его за отвороты пальто, поцеловала в обе щеки.

— Как ты хорошо выглядишь! — отстранившись, проговорила она. — Настоящий мен! Мечта!

— Ты тоже неплохо, — откликнулся он, — роскошная женщина.

Он хотел было добавить: «Королева», но промолчал. И тут же, глядя в лукавые глаза Людмилы Ганиной, старой доброй сокурсницы, подумал: «Хорошо, когда заранее знаешь, что ты даме по сердцу, и она только об одном и думает, как затащить тебя в постель. Ничего не надо предпринимать, ложись и плыви по течению. Не пожалеешь».

Они картинно подъехали к дорогому ресторанчику в старом городе: он — на «мерседесе», она — на джипе; выпили: он — коньяк, она — сухой мартини. Поболтали о том, о сем.

— Ты… женат? — наконец спросила она.

Он уже давно, около получаса, ждал этого вопроса.

— Нет, свободен, как птица.

— Покажешь мне свою квартиру?

— Конечно.

Приятно показать красивой женщине четырехкомнатную квартиру с огромной, ожидающей их постелью… Людмила, глядя ему в глаза, усмехнулась:

— Да, именно таким я тебя себе и представляла. Красавцем на хорошей тачке. Именно таким!

С близостью, как и в первый раз, они решили не тянуть. Разве что коньяк, ждавший их в баре, на этот раз оказался французским, и высшей марки.

— Знаешь, Дима, — сказала она в тот вечер, на ложе, упершись подбородком ему в плечо, — я всегда знала, что из тебя выйдет толк. Что ты чего-то добьешься. Подумать только — комсомол! Кто мог предположить? Ничтожная организация, лживая, порочная, гнусная как пень, обросший ложными опятами. Помойка. И вдруг — вот так. Просто, лаконично. Нужно было всего-навсего подумать. Шахматная партия, разыгранная настоящим профессионалом. Что могу сказать: молодец! Походить десять лет или сколько там, в мерзком костюмчике, от которых меня всегда воротило, поломать дурака, а потом — сразу в дамки.

— Как ты неуважительно о моей организации, — раскуривая сигарету, устало пробормотал он. — О нашей родной организации. Нехорошо-с…

— Да брось ты, — она провела ладонью по его груди. — Мне-то можешь об этом не рассказывать. Я же не совсем дура. Это ты Маринке мог бы вешать лапшу. Прости, если оскорбляю память о возлюбленной. Ты всегда был красавцем, умницей, книжки запрещенные читал, в археологические экспедиции ездил. Стиляга был настоящий. Девки по тебе сохли. Даже ее, Марину правильную, и ту в себя влюбил. И вдруг — комсомол. Просто ты все понял и всех надул. Мы с тобой похожи, Дима, очень похожи… — Она мягко отстранилась от него, забросив руки за голову, открыв подмышки, усмехнулась. — Я когда своего Сенечку в Гаграх увидала, сразу все поняла. Судьба! Для меня и для него — вместе и порознь. Мишка был неудачником, отрезанный ломоть. Может быть, был бы ребенок, все сложилось бы по-другому. Бог не дал. Я приехала на юг для того, чтобы найти кого-нибудь себе. Вру, не «кого-нибудь». А того единственного, который захочет и сможет сделать меня счастливой. Хотя бы в материальном плане. Чтобы все было сразу, в это мне не верилось. А тут — Сенечка. «Профессорчук», — она живо засмеялась, вспомнив прозвище от Толика Панченко. (Савинов тоже усмехнулся.) — И матушка его, старая грымза. Как она года два спустя взбеленилась, когда узнала, что у меня детей не будет. Развести нас хотела, да не тут-то было. Я Сенечку к себе приварила. Я только рукой его загривка коснусь, он и маму, и папу враз забывал. Такое уже было, и не раз. Клара Витальевна более нас не беспокоит. Всю заботу на дочь перенесла. — Людочка, вспомнив что-то, усмехнулась. — Так вот, сидим мы в первую нашу ночь на лавочке, под луной, молчим. А я думаю: сейчас, Сенечка, сейчас. Еще минут десять, а то и пять. И все свершится. Ты еще сам об этом не знаешь, а я уже знаю. Не могу я отказаться от твоего приданого — от папочки, Виктора Викторовича Пашина, крутого номенклатурного работника. Не могу, и все тут. И вдруг где-то сзади нас музыка заиграла, танго. Красиво так заиграла. И я подумала — пора. Захватила его, обволокла, и повалила прямо в песок. Не сразу все получилось, но что-то получилось. Тогда, в первую нашу ночь в Гаграх, он и сказал, что был влюблен в меня с первого курса. Вот так. А я, дура, и не знала. Думала, он в твою Маринку влюблен.