Первый человек - Ксавье-Мари Бонно

— Говорил он что-нибудь?

— Да.

— Вы помните, что именно?

— Он сказал: «Вот он, знак».

— Знак! — удивился де Пальма.

— Именно так! — ответил Лоннон и покачал головой. — Такое не забывается!

Де Пальма не стал обращать внимание на волнение охранника, а повернулся к директору и спросил:

— Можем мы взглянуть на его вещи?

— Разумеется, да, — согласился тот, встал и указал на две коробки, стоявшие на полу. — Все его вещи здесь. В левой коробке одежда, мы передадим ее полиции. В правой — книги и безделушки. Одежду мы обыскали много раз, в ней нет совершенно ничего.

— Я хочу посмотреть не ее, а книги.

Директор поставил на свой письменный стол коробку и сказал:

— Нет проблем. Приступайте.

Первой книгой оказалась работа Анри Люмле «Первый человек», потом из коробки появилось карманное издание «Шаманов доисторической эпохи» Жана Клотта. Отран не оставил в книгах никаких записей. Он заказал эти книги примерно за две недели до того, как совершил преступление.

— Вот статья из печатного издания. Он ее вырвал и спрятал на себе, — пояснил Лоннон. — И вырвал как раз из журнала «История».

Де Пальма развернул центральную тетрадь журнала, которую Отран аккуратно сложил в восемь раз и спрятал в своей камере за деревянной книжной полкой.

— Вы знаете, о чем там написано? — поинтересовался директор.

— О доисторической пещере возле Марселя. Насколько мы знаем, с этой пещерой связан его мистический бред, — пояснил де Пальма.

Директор свистнул от изумления:

— Он и в самом деле чокнутый!

— Он ищет другое человечество, — продолжал де Пальма. — Другой миф… Хочет вернуться к той жизни, которая существовала до неолитической революции, то есть в те времена, когда люди еще не умели разводить скот и не знали собственности, что-то в этом роде… По словам психиатров, он шизофреник с параноидальными наклонностями. Так что можно предполагать все что угодно. Но разве сейчас два врача могут поставить одинаковый диагноз? Когда Отран убивал женщин, один психиатр думал, что он хотел уничтожить образ своей матери и что женщина означала для него, примерно как в Библии, изгнание из рая, конец счастливых дней. Сегодня я, честно говоря, не знаю, так ли это. После стольких лет в тюрьме…

— Сумасшедших, которые входят сюда, становится все больше, — проворчал директор. — Могу вам сказать, что они оставляют свое помешательство в нашей раздевалке и забирают его с собой, выходя отсюда. Вот так! Я уже много лет добиваюсь, чтобы власти обратили внимание на эту и другие подобные проблемы, но на администрацию в этом отношении нельзя полагаться.

— И этот вопрос еще не скоро будет решен, — добавил Карим.

— Я не заставлял вас сказать это! — огорченно ответил директор.

Затем он встал и положил на коробку свою костлявую руку.

— Вы желаете забрать его вещи?

— Да, — подтвердил Карим. — Никогда не знаешь, что может случиться. Мы хотим разобраться в его умственном и душевном состоянии.

— Если вы позволите, я скажу кое-что, — вступил в разговор Лоннон. — Он был очень послушный заключенный. Даже примерный. Это правда. Но иногда он вызывал у меня страх. Я его опасался.

— И были правы! — заметил де Пальма. — Можно посмотреть на его камеру?

— Разумеется, можно, — согласился директор. — Лоннон проведет вас туда. Она еще не занята: в этой тюрьме нет перенаселения.

Наружная дверь тюремного корпуса вела в большой проход с глинобитным полом, образованный двумя крепостными стенами. Слева и справа стояли башни, напоминавшие по форме надстройки военных кораблей, и на верху каждой башни была стеклянная клетка. Охранники с винтовками в руках время от времени наклонялись над длинной мрачной дорожкой, которая шла между двумя параллельными стенами укреплений и кольцом сжимала тюрьму.

Затем — вторая дверь, в точности такая же, как первая — толстая, серого цвета. За ней — огромный двор и белые современные здания, трехэтажные, с решетчатыми окнами, похожие на солдат, стоящих по стойке «смирно». Немного в стороне — тюремная больница, в которой заключенные Бюффе и Бонтан убили охранника и медсестру. Справа — большой келейный корпус аббатства, который признан историческим памятником. Теперь в нем находятся тюремные мастерские.

— Мы почти на месте, — произнес Лоннон и указал рукой на одно из белых зданий.

Перед ними открылась застекленная дверь, дополненная засовами и толстой решеткой. Тюремный корпус был очень чистым. Стены недавно были выкрашены в два цвета — тусклый белый и бледно-голубой. На втором этаже была площадка, с трех сторон огороженная решетками, а четвертая сторона была обращена к больнице. Справа проходил длинный коридор, куда выходили двери камер. Он был разделен на части решетками. При проходе через каждое сито этой просеивающей системы надзиратель, не сводя глаз со своей связки ключей, ждал, пока решетка будет разблокирована. Запах слезоточивого газа в этом замкнутом пространстве был еще сильнее.

Камера номер 17, в которой сидел Отран, была последней в ряду дверей. Это было очень узкое, вытянутое в длину помещение площадью семь квадратных метров. Справа у входа кровать, возле окна — кухонный угол. Ни телевизора, ни радио.

Над кроватью была нарисована по трафарету ладонь без большого и указательного пальцев. Де Пальма сфотографировал ее маленьким цифровым фотоаппаратом, который принес с собой.

— Вы знаете, что это означает? — спросил Лоннон.

— Это его подпись! — пояснил де Пальма, становясь у окна.

Отсюда можно было смотреть поверх стен тюрьмы и видеть леса, которые возвышаются над Клерво. Ветви больших дубов застыли от холода. День угасал, и по белой как мел земле растекался голубоватый отблеск. Печаль окутывала Клерво.

— Больше ничего нет? — поинтересовался Карим у надзирателя, который смотрел на них выцветшими глазами.

— Нет, ничего. Только этот рисунок.

Они покинули Клерво в конце дня. Де Пальма думал о своем. Ева не позвонила ему, а он не решился позвонить ей при Кариме. Ева, наверное, проклинает его и уж точно спрашивает себя, что она делает рядом с человеком, который гоняется за сумасшедшим. Уже больше года она занимала все свободное место, которое оставалось в жизни де Пальмы. Он не знал, любит ли ее по-настоящему, но в эту минуту ему очень не хватало Евы. С тех пор как Ева узнала про беременность Аниты, она как будто отдалилась от него, стала меньше принадлежать ему, и Барон втайне ревновал ее к будущему ребенку. В старости человек становится эгоистом, часто говорил он себе. Старость — это медленный уход в себя. Должно быть, старики замыкаются в себе из-за страха смерти и оттого, что сморщиваются и высыхают, как старая деревяшка. А сердце, оно тоже высыхает?

Карим заказал им номера в гостинице, которая не радовала своим видом и находилась сразу за кольцевой автомобильной дорогой, в южном пригороде. Завтра они едут в вильжюифскую лечебницу для тяжелобольных, и Карим был вовсе не рад этому. Он боялся психических болезней: сумасшествие для него было чем-то иррациональным, что не поддавалось объяснению.

Когда друзья оказались на одной линии с Труа, с неба стали падать снежные хлопья. Де Пальма уменьшил скорость, Карим стал крутить ручку приемника и остановился на станции «Франс-Мюзик». Вечерний сольный концерт. Скрипка.

— Судя по тому, что мне говорили, я полагаю, это тебе понравится.

— Сибелиус, Концерт ре минор. Вторая часть. Играет, должно быть, Хилари Хан. Красавица и великая скрипачка.

Тома в первый раз принимает свои «таблетки», как их называет мама. Ему одиннадцать лет.

Для начала — маленькие дозы ларгактила. Оранжевая коробка, капсулы по двадцать пять миллиграммов.

— Это успокоительные для нервов?

— Да… Разумеется, да. Ему сразу станет лучше.

Доктор Кайоль одет в белый халат. На внешнем кармане висит золотая ручка. Очень короткая стрижка и золотые очки придают ему вид ученого. У него нет на шее стетоскопа, как у других врачей: он лечит другие болезни — избавляет своих пациентов от плохих снов.

— Если случится второй припадок, придется увеличить дозу или, возможно, перейти на нозинан.

Входная дверь флигеля, где принимал доктор Кайоль, была всегда открыта в часы приема. Войдя в прихожую, Тома должен был ждать вместе с мамой, которая всегда быстро теряла терпение, чтобы секретарь доктора провел их в зал ожидания. Ждать приходилось несколько минут, но ему они казались вечностью. На маме всегда были строгий классический костюм, блестящие чулки и очень строгие туфли-лодочки.

Дощечки уложенного зигзагами паркета и теперь скрипят так же, как тогда. Тот же стул в стиле чиппендейл и то же кресло, обтянутое старой бараньей кожей. Низкий столик, на котором разложены старые газеты. Мама каждый раз, когда они приходили сюда, обязательно начинала читать «Жур де Франс» и даже не смотрела на Тома. Тома мысленно произнес: