Тень без имени - Игнасио Падилья

Спустя годы швейцарская пресса в своем стремлении пережить вновь это происшествие, из которого ей, по-видимому, не удалось извлечь большой выгоды, настаивала на юридической правомерности только первого завещания. В соответствии с ним барон передавал все свое состояние Голядкину, который стал инвалидом на войне и был ближайшим товарищем покойного на протяжении по крайней мере сорока лет. Как бы то ни было, подтверждение или оспаривание факта законности первого завещания, каким бы фальшивым оно ни казалось, не изменяет сущности моего рассказа. Теперь уже не важно, был ли Голядкин, привлеченный жаждой завладеть этим наследством, способен предать давнюю дружбу с бароном Войцехом Блок-Чижевски. В определенных случаях бывает недостаточно знать, кто совершил убийство, чтобы полностью понять причины, побудившие к этому, и раскрыть людей, стоящих за кровавым поступком. Должен предупредить, что история, которую я собираюсь рассказать, будет посвящена не барону и не Голядкину, а тем причинам, которые заставили их затеряться и увлечь других людей за собой в своем падении.

Забастовка железнодорожников в Лондоне помешала мне своевременно прибыть на похороны барона Блок-Чижевски. По-видимому, никто не обязан совершать невозможное, особенно если речь идет о том, чтобы пересечь пол-Европы, соревнуясь в скорости со стремительным разложением трупа. Однако это не помешало швейцарскому городу встретить меня облачным безразличием, которым обычно встречают тех, кому, похоже, предначертано судьбой повсюду опаздывать. На этот раз, тем не менее, отчаяние, с которым я приготовился получить головомойку от душеприказчиков Блок-Чижевски, моментально растворилось благодаря неожиданному появлению Ремиджио Коссини, который ожидал меня на центральном вокзале Женевы с сиротским любопытством дальнего родственника.

Маэстро Коссини был невысоким человеком, похожим на самурая в отставке. В тот миг, когда я увидел его в толпе законопослушных американцев и путешественников, я подумал, что это японский турист, которому сказали, что данное место является самым фотогеничным в городе. Однако стоило оказаться с ним рядом и посмотреть в его глаза, чтобы интуитивно почувствовать, что он не может быть обычным человеком. Когда я наконец понял, кто он такой, его рука уже крепко сжимала мою с дружеской авторитетностью того, у кого нет времени для лишних объяснений. Затем, не дав мне возможности спросить его о чем-либо, Коссини вывел меня из здания вокзала и остановил такси, которое довезло нас до гостиницы, где нас ожидал Фрестер, чтобы всем вместе поехать к душеприказчикам.

В ходе поездки художник обращался ко мне с уважительной фамильярностью, приправляя свою английскую речь столь грубыми итальянскими выражениями, что они никоим образом не вязались с утонченностью его манер. После того как Коссини успокоил меня, заверив, что мое опоздание не скажется на содержимом моих карманов, он сообщил мне, что расследование убийства барона Блок-Чижевски приняло неожиданный оборот. На следующий день после похорон барона полиция обнаружила Голядкина, давнего помощника Блок-Чижевски, агонизирующим в захудалой гостинице в Круселе — он пустил себе пулю в правый висок. Это позволило местным властям закрыть столь позорное дело, к удовлетворению всех жителей этого города.

«Очевидно, — заключил мой импровизированный гид, — в этом деле гораздо больше дерьма, чем мы можем предположить».

Он говорил со мной так, будто мы были знакомы в течение долгих лет и провели последние недели, анализируя шаг за шагом обстоятельства смерти барона. Только по прошествии времени мне удастся понять странность и быстроту утверждений Коссини. Для него самые запутанные истории были удивительно ясны, в то время как наиболее очевидные официальные версии вызывали подозрение. Его мозг работал быстро, словно получал все необходимое для своего питания из космоса, и по этой причине Коссини не мог сидеть в ожидании того, пока остальные смертные полностью закончат делать свои выводы, что приводило к тому, что его жесты и утверждения часто казались невыносимыми. Его слова обычно имели оттенок интеллектуального превосходства, но мне кажется, что это была своего рода наивность, которая позволяла ему считать, что любой человек способен видеть все так, как видел он сам, каким бы запутанным ни являлось то, о чем шла речь. Я смог понять это только после того, как какое-то время общался с ним, начиная с того утра в Женеве. И должен добавить, что я бесконечно ему за это благодарен.

Каким бы невероятным ни казалось предупреждение Ремиджио Коссини о странности обстоятельств, собравших нас в Швейцарии, оно начало приобретать силу, едва мы приехали в гостиницу. На завершающей части нашего пути художник своевольно перевел разговор на общую для нас тему шахмат, сообщив мне, что Фрестер сможет подтвердить его предположение о том, что, возможно, к концу своих дней наш несчастный благодетель потерял разум. На этот раз мне нетрудно было понять, о чем говорил мой собеседник: действительно, и в моем случае в последних партиях по переписке барон Блок-Чижевски, который обычно придерживался в шахматной игре строгого канона, позволил себе самую беспорядочную ересь. Безразличный к каждому из моих натисков, старик вдруг задался целью составить блестящий финал и применял стратегию, согласно которой все было направлено на то, чтобы короновать свои пешки, причем ничто другое на шахматной доске не имело для него никакого значения.

— Фрестер утверждает, что имеет место типичный случай старческого слабоумия, — пробормотал Коссини, улыбнувшись впервые с тех пор, как мы встретились, — но я не был бы так уверен в этом.

В том, как художник связывал эти шахматные нелепости с несчастьем, произошедшим с бароном, или теперь с нашей собственной причастностью к этому, было нечто понятное только ему в его загадочном личностном мире. Возможно, в связи с тем, что я уже начал привыкать к критичности его комментариев, мне не захотелось тогда спросить его о происхождении подобных размышлений, чего, как я уверен, не сделал в свое время и Фрестер.

В отличие от Ремиджио Коссини фламандский актер оказался типичным представителем своей нации, хотя в почти карикатурной форме. Шумный и болтливый, даже скандальный, Фрестер был полной противоположностью элегантно лаконичному художнику. Когда я увидел, как он приближается к такси, высокий и массивный, словно секвойя, то заметил в его походке покачивание торсом, которое вначале приписал слишком тесной связи с амфитаминами. Позднее я понял, что этот человек-маятник сильно хромает на левую ногу, что являлось логическим следствием его профессии дублера в кино. Его одежда и жесты безапелляционно свидетельствовали о том, что этот человек видел лучшие времена, а теперь ему приходилось полагаться только на волю судьбы, для того, видимо, чтобы расплатиться со значительными игорными долгами другими задолженностями, причинами которых были его скрытые пороки. По моим понятиям, было полной авантюрой связывать этого человека не только с шахматной игрой, но и с любым другим родом человеческой деятельности, которая хотя бы в малой степени требовала проявления чувства солидарности. Однако вскоре мне стало ясно, что Фрестер относился к небольшому отряду полунормальных людей, которые в соответствии с капризом природы ведут себя за шахматной доской как настоящие волшебники. Коссини также заметил это, уже после своей первой беседы с актером, и поэтому, как я смог заключить во время нашего непродолжительного путешествия до конторы душеприказчиков, ограничился в разговоре с Фрестером обсуждением исключительно шахматных тем. При этом их разговор всегда заканчивался молчанием.

— Простите за вопрос, друг мой, — прошептал мне художник, в то время как актер объявлял о нашем прибытии секретарю душеприказчика, — но мне было бы страшно интересно узнать, что нашел барон в этом идиоте.

Ответ секретаря душеприказчика избавил меня от необходимости что-то объяснять Коссини. Заметно нервничая, этот человек сообщил нам, что душеприказчик барона должен был срочно уехать за пределы страны, однако там, в его кабинете, находится тот, кто с полной ответственностью может принять наши прошения.

— Мы пришли не затем, чтобы оставлять прошения, — воскликнул Фрестер с праздничным сарказмом, — а для того, чтобы получить свои деньги.

Секретарь душеприказчика извинился, сообщив, что он никак не связан с печальным событием, и затем ограничился тем, что повел нас через запутанный лабиринт комнат, где располагались архивы и сидели писцы более чем подозрительной внешности.

В кабинете душеприказчика нас с показной сердечностью принял человек неопределенного возраста, единственной заметной чертой которого было его гротескное сходство с актером Хэмфри Богартом. Он говорил по-английски с модуляциями такими же невыразительными, как и его облик, и совершил истинное чудо, сумев удержать во время разговора зажатую между губами сигарету, которую он так и не прикурил за все время приема. Он представился именем, которое было невозможно запомнить, и сразу же дал понять, что ему известно о нас все. Без какого-либо вступления он один за другим начал раскрывать самые позорные секреты наших биографий со скрупулезностью миниатюриста. Чиновник начал с заявления о том, что вовсе не надо быть гением, чтобы понять, что имя Ремиджио Коссини было явно выдуманное. «Хотя, с другой стороны, — добавил он, — тот, кто занимается подделкой произведений искусства, вправе называть себя так, как ему заблагорассудится, потому что действительная сила этой профессии основана на самом трусливом обезличивании». Он не захотел сообщить нам, является ли настоящим имя Фрестера, но выразил свое презрение к двойникам кинематографа, которые потеряли, как это было, по-видимому, и в случае с нашим актером, право стоять в одном ряду даже с второстепенными артистами. В отношении меня наш гостеприимный хозяин сказал, что очень сожалеет о том, что лучшие книги, написанные мной, известны под именами других авторов, предположительно образованных кавалеров и дам, известность которых не смогла затмить стилистической тупости их литературного негра. Короче говоря, в тот вечер заместитель душеприказчика одним ударом унизил нас, заявив, что мы являемся узурпаторами, а это в устах человека, который и сам казался двойником известного актера, звучало еще более унизительно для нас, слушавших его со смешанным чувством изумления и злости.