Белый конь - Арчил Сулакаури

И Зеленый френч, словно заглянув в душу старика, пропустил рюмку-другую и вернулся к рассказу Эзекиа.

— Значит, щенят ученому растишь? — спросил он безучастно.

— Будет про щенят, давайте пить, есть, — сказал Эзекиа.

— Почему, милый человек?! — задело дядю Григола. — Когда и о щенках поговорить стоит.

— Ученый сам заявился к вам, дядя Григол?

— Я на скамейке сидел, у калитки, отдыхал себе, он и подошел. Нет, не так было, я еще издали приметил, как он свернул на нашу улицу.

— И что? Собаки, говорит, мне нужны?

— Да, так прямо и сказал… Нет, сначала он про Муко спросил, про собаколова Муко… Где он, дескать, живет…

— А на кой черт они ему сдались, что ему с ними делать?

— Не знаю… — Старик помедлил, усомнившись в чем-то. — Для науки использует, говорит, людям на благо…

— Кого использует — Муко или собак?

— Собак, понятно! — ответил старик слегка обиженно.

— И сколько щенков ему выкармливаешь, дядя Григол?

— Пятерых принесла чертяга… Слепые еще.

— Видишь, Джелалэддин, что творится на свете, — с неожиданным волнением произнес Зеленый френч.

Джелалэддин передернул плечами, не понял, видимо, что творится на свете.

— Ты прав, мой Джелалэддин, — люди всю свою жизнь обманывают друг друга! Вот этот славный, честный старик слепых щенят какому-то ученому растит, думает — для доброго дела, на благо людям, и не подозревает, не представляет, на какие муки обрекает бедняг!

Джелалэддин опять промолчал. Зато Эзекиа вскинулся на Зеленого френча:

— У, идол, долго будешь брехать! Встану да уйду, ей-богу уйду, ни есть, ни пить не хочу за таким столом!

— Погоди, Эзекиа! Убережем старика от греха, не то совсем померкнет свет в его душе — и так еле теплится. — Зеленый френч поднялся, облокотился на перила и уставился в волны Мтквари. Потом стремительно обернулся. Глаза его помутнели, челюсть съехала вбок.

— Все, кончился! Прибрал бы тебя творец! — бросил Эзекиа, выразительно махнув рукой.

— О, какие страшные муки ждут бедняжек! Весь свой короткий век придется скулить и стенать! Им вскроют череп, заглянут внутрь, через голову электрический ток пропустят… То закормят, то голодом заморят. — Голос у Зеленого френча дрожал, на глазах заблестели слезы. — И вы еще о боге и добре толкуете? Что, собака не тварь божья? Джелалэддин, открой рот, поддержи…

— Я ничего не скажу, этим почтенным людям не по нутру мои слова, раздражают их почему-то.

— Хоть подтверди, правду говорю или нет!

— Правду-то правду, хотя…

— Что — хотя?..

— Я столько людей повидал, которых не так еще мучили, стоит ли о собаках горевать… Все верно, и череп вскроют, и ток пропустят. Ты человека пожалей, собака — собака и есть, выдюжит… А вот ради чего их мучить? Станет ли мир лучше от их мучений — этого никто не скажет!

— Слыхал, Эзекиа? Он знает, что говорит, он многое повидал, много претерпел и хлебнул лиха. — Зеленый френч взял рюмку и одним махом осушил. Потом схватил принесенные Джелалэддином бутылки и вскинул их, точно напоказ всему свету. — Спасибо, господа! Я еще не раз выпью за вас! Пошли, Джелалэддин. Поблагодари этих достойных людей за радушное гостеприимство. — Зеленый френч, шатаясь, перебрался через мостик, соединявший мельницу с берегом, и, не оглядываясь, двинулся через двор к калитке.

— И мне пора, господа, охотно бы остался, познакомился поближе. На этот раз извините. И я научусь, когда и где что говорить, и постараюсь не оставлять такого дурного впечатления. — Джелалэддин учтиво поклонился и бегом пустился догонять приятеля.

— Постойте, куда вы! — дрогнувшим голосом крикнул им вслед Эзекиа, в глазах его таился неведомый ужас. — Постойте, нехристи, как можно, замутили душу и улепетываете!

Зеленый френч и Джелалэддин будто и не слышали слов Эзекиа.

День угасал.

Под заходящим солнцем в разрывах широко раскинувшейся тучи лазурно сияло небо.

Все трое удрученно молчали, то ли растерянные, то ли обеспокоенные.

Подавленный услышанным, старик не решался поднять глаз на Эзекиа и Чумдатуа. Словно загнанный в темный загон, он тщетно искал выхода. Это было выше его сил… Вспомнил ученого в золотых очках, с его доброжелательной улыбкой, душевный разговор с ним, в какой-то мере вернувший ему былые силы и охоту к жизни. Ученый даже приснился однажды старику — мальчиком, звонко певшим в церковном хоре, а потом с лопатой, отводившим воду в виноградник. Сказанное Зеленым френчем как-то не вязалось с представлением старика о человеке, которому он всем сердцем поверил и доверился. «Череп вскроют, говорит… ток пропустят…» Одна мысль об электрическом токе приводила старика в содрогание и кидала в жар.

— Эх, сколько чего надобно знать человеку, — произнес Чумдатуа — Может, выпили бы еще по стаканчику?

«Ушел бы я вовремя и не узнал бы ничего, не раскровенили бы мне душу, — корил себя старик. — Какого лешего сидел, и сил проклятых недостало встать убраться…» Он с трудом поднялся и ухватился за перила, с усилием распрямляя спину.

— Сядь, — сядь! Куда это ты собрался? — попытался удержать его Эзекиа.

— Не знаю. Пойду…

— Может, выпили бы еще, а? — повторил Чумдатуа.

— Не дело на старости лет сворачивать со своего привычного пути, как жил человек, так и надо ему дожить жизнь. Стариком надумаешь учиться на пандури[7], на том свете придется играть! Так-то оно с нами… Поздновато вздумал ты служить науке с этими своими щенками… Что теперь думаешь делать с несчастными, дядя Григол?

— Пропади я пропадом! Почем я знаю что…

— Поступай, как всегда поступал… пока еще слепые. Да не тяни, как глянут на свет божий, грешно будет! — Эзекиа потер ладонью лоб, вздохнул. — И тихомолком, никто чтоб не проведал. Будто камень в океан…

— А как же я тому человеку в глаза гляну?

— Ко мне его приведи! Скажи, что я собачник, что у меня орава собак. Я отвечу ему.

— Нет, негоже так…

— Пусть сам печется о своей науке, благословенный, тебе-то зачем печалиться?! Мало других людей, чего тебя вводит в грех на старости лет!

— Деревня, говорит, снится, будто мальчиком в церковном хоре у отца пою… Разве подумал бы я…

— Поступай, как всегда поступал.

— А это не грех? Не зло?

— И грех, и благо, а то — один только грех. — Эзекиа поднялся, взял дядю Григола под руку. — Послушайся меня! Пока еще слепые. Тихомолком… Будто камень в океан.

— Чего вы встали! Куда спешите! Выпили б еще по стаканчику!

С тяжелым сердцем миновал старик двор. У ворот он столкнулся с мельником. Степанэ торопился, но все же остановился, спросил дядю Григола — не за мукой ли для собаки приходил. Старик молча помотал головой и заковылял дальше. Медленно, передыхая, взбирался он по крутой улице вверх к Арсеналу.

«Будто камень в океан…»

Домой добрался в сумерки. Устало отворил калитку. Во дворе никого не было, но ему и не хотелось встречаться сейчас с кем-либо. Вошел в комнату, отыскал спички, зажег лампу. Собака со своими щенками лежала в корзинке и все так же виновато смотрела на хозяина. Старик, пряча глаза, поставил лампу на стол. Внезапно ему стало тягостно в комнате, грудь стеснило, и еще духота эта. Пожалел, что покинул мельницу. Растравленный, смятенный, не находя себе места, крутился он по комнате, и сомненье все же точило душу. Решить он уже решил, как быть со щенками, но что-то мешало, что-то останавливало, как будто услышанного на мельнице было недостаточно.

Он снова вышел во двор.

Хотя бы соседи на балконах загалдели сейчас разом, уговаривая: потопи ты щенков, на кой плодить бродячих собак. Но соседи, занятые своими делами, и не заметили его.

«Будто камень в океан…»

Утром старик поднялся чуть свет. В комнате еще стоял мрак, и он припустил фитиль. С трудом оделся, пальцы не слушались, и он долго провозился со шнурками на ботинках.

Потом выпустил во двор собаку и закрыл двери…

Потом осмотрел щенков, каждого в отдельности — не прорезались ли глаза.

Потом порылся в сундуке, вытащил ветхий паласик и бережно завернул в него слепых щенят…

Потом уложил теплый подрагивающий и шевелящийся сверток в сшитую женой холщовую сумку…

На полдороге заметил, что собака по пятам идет за ним.

Он отогнал собаку и погрозил ей. Собака повернула назад, но на углу присела на задние лапы и оттуда следила за хозяином.

Старик поплелся дальше. Он знал, собака снова увязалась за ним, бредет на расстоянии, но что было делать, бранью и угрозами не подействуешь, а вернуться домой и запереть ее не хватало сил. И проклятой дороге не было конца, тянулась и тянулась. Старик шел и шел по ней, волоча тяжелую сумку. «Набрались же тела!» — подумал он с сожалением.

«Будто камень в океан…»