Если б не было тебя - Диана Машкова

Мать с дедом разругались вдрызг. Едва бабушку закопали, Ленка, подхватив дочь, умчалась в Москву.

Два самых любимых человека – папа и бабушка – бросили Катю одну. Одиночество грызло ее изнутри и не давало дышать. Чтобы избавиться от удушья, Катька часто доставала свой детский альбом. Вот она, годовалый карапуз, сидит на руках у бабушки и хохочет, запрокинув назад пушистую голову. Вот папа на прогулке подбрасывает ее вверх, и она летит, улыбаясь, сначала в небо, а потом к нему в руки. До сих пор помнила это чувство восторга и счастья. Так скучала по нему! Бабушка и папа были надежными. Катька могла рассказать им все, что угодно, и они бы не посмеялись, как мать, над серьезными чувствами маленького человека. Всегда слушали с вниманием, все на свете понимали. А как они умели жалеть! У Катьки все-все сразу проходило – и обида на маму, которая опять не захотела слушать, и боль в животе от детсадовских страхов, и даже ссадины – вечно она падала на ровном месте – переставали жечь. А теперь уж никто ее не жалеет.

Дед с матерью словно с цепи сорвались. Один без конца обвинял в том, что выгнали их с бабкой из квартиры, отправили жить на дачу. Они пошли на поводу у единственной кровиночки, хотели устроить ей счастливую жизнь. И где это счастье?! Где тот муж, на которого и взглянуть косо было нельзя, не то что слово поперек сказать. Художник! Куда им до такого зятя! Только дед и понимал, что удачливый бездельник, лимита подзаборная, слишком сладко устроился: живет в чужой квартире, ест на чужой счет и в свое удовольствие дни-ночи малюет. И мать от деда не отставала – винила в том, что Витя уехал из-за него. Тот и не пытался скрывать, что ненавидит зятя, немца поганого, лютой ненавистью. За то, что он не работал, как все нормальные люди, не вставал в шесть утра, не ехал на службу. За то, что был вражеских кровей и даже не пытался этого скрывать. За то, что все у «этого фрица» – иначе дед отца и не называл – было шиворот-навыворот: и вера католическая, и понятия о жизни другие, и мечты постыдные – уехать из великой страны. При каждой встрече ветеран войны и заслуженный человек, глядя на зятя, прищуривал глаза и шипел: «Валил бы ты в свою Пруссию, фриц». Отец улыбался тестю и вежливо отвечал: «Обязательно. Всему свое время».

И действительно, когда Катя перешла во второй класс, папа вдруг собрался и уехал. Сказал, что летит в Прагу по делам – нашел человека, который готов купить несколько его картин для своего ресторана. А потом пропал. Конечно, он предупреждал, что, если все сложится удачно и ему предложат работу декоратора, – были такие намеки, – отказываться он не станет. Но ни мама, ни Катька в это не верили. Как же так?! В чужой стране, без семьи?

А вот у папы все получилось, и он решил не возвращаться из Чехии. Объявился только через семьдесят дней, за которые мама поседела наполовину и превратилась в злую ведьму. Позвонил на свою голову и такое услышал… А потом только изредка писал: узнавал, здорова ли Катенька и как дела у доченьки в школе. После каждого такого письма мать плакала навзрыд целые сутки – в гости к себе отец не звал и сам не обещал прилететь. От Ленкиных слезных просьб отмахивался: лишних денег на путешествия нет. Он зарабатывает, конечно, но едва хватает на жизнь: снимать маленькую квартирку и покупать еду. Но ни о чем не жалеет. В Праге ему легче и свободнее, чем в Москве. Здесь ценят и его самого, и то, чем он занят.

А однажды пришло письмо, в котором отец так и написал: «Возвращаться в Россию мне лично смысла нет. Надеюсь, тесть будет рад». Мать устроила деду невиданный скандал. Первый раз в жизни Катя слышала, чтобы Ленка так визжала. Первый раз увидела, как мать падает на пол, орет и катается, выдирая на себе волосы.

Девочка залезла в старый бабушкин шкаф и плакала там от страха всю ночь. Но со временем привыкла: истерики матери стали повторяться все чаще…

Утром, накануне отъезда в Прагу, в дом пришли мужики в синих комбинезонах. Ленка указывала на мебель, которую надо разобрать, и рабочие тут же превращали ее в картонки и доски. Хлам, который еще десять минут назад был комодом или столом, выносили к подъезду и складывали в мусорный контейнер. Спасся только платяной шкаф, не напрасно опустошенный, как теперь выяснилось. Его затолкали в «детскую», и он тут же занял половину пространства. Еще уцелел материнский диван, втиснувшийся рядом с узкой Катиной кроватью, притертой вплотную к окну. Катин письменный стол, за которым еще Ленка учила уроки, пришлось поставить на дыбы. По-другому не получалось. В детской теперь было не развернуться – настоящий склад. Зато большая комната опустела и стала похожа на танцевальный зал: над паркетом висела старая люстра. И все.

Катя еле пробралась к своей постели, когда мать велела ложиться спать. Что значат все эти перестановки, Ленка и не подумала объяснять. Девочка сама догадалась, что уезжают они с мамой навсегда. Душа ее ликовала. Наконец то, чего она ждала долгие годы, о чем молилась всем богам – и папиным, и бабушкиным – сбылось. Они переезжают к папе, в Прагу! От возбуждения перед первым в своей жизни полетом Катя глаз не могла сомкнуть. Лежала, вытянувшись как солдатик, уставившись в потолок, и видела на нем взмывающие к небу шпили собора Святого Вита.

С первыми лучами солнца они с матерью погрузили в машину две сумки – по одной на каждую – и поехали в аэропорт. Ленка непривычно разбрасывалась деньгами: заплатила таксисту больше и сдачи не взяла. А ведь могли бы вообще добраться на метро и на автобусе. Не с чего, казалось бы, шиковать: в детском саду матери платили, как и раньше, копейки, а бабушки, которая тайком от деда отдавала дочери с внучкой всю пенсию, больше нет. Но, с другой стороны, если новая жизнь, если папа прислал им денег, почему бы и нет?

В аэропорту Катька беспрерывно крутила головой, за что получала от матери нагоняи один за другим. Но не особенно волновалась – знала, что в людном месте Лена не станет орать, распускать руки и не свалится на пол с истерикой. А слова? Подумаешь! Она давно научилась не обращать на них внимания. Даже самые обидные не принимала близко к сердцу: мать наорется и успокоится. Все равно ничего она не могла бы поделать с любопытством человека, впервые попавшего на другую планету. Хотелось смотреть на разномастно одетых людей – кто в шубах, кто в майках; заглядывать в их лица и угадывать, куда и зачем летят. Катька великодушно желала, чтобы у каждого, кто собирается сесть в самолет, было такое же веселое настроение, как у нее. Пусть ликует весь мир! Пусть соединяются люди, которые любят друг друга. Разве не для этого придумали железные машины и подняли их в небо? Еще немного, совсем чуть-чуть, и они встретятся с папой. Он приедет за ними в аэропорт Праги, отвезет в чистую светлую квартиру, хорошо бы с видом на реку Влтаву. Посадит Катьку, как в детстве, к себе на колени и шепнет на ушко «малыш». Как же скучала она по этому слову! Только папа умел его так произносить – коротко, с придыханием, мягко растягивая букву «ш».

Ни на регистрации, ни на паспортном контроле, ни в кресле самолета Катька не могла унять мечтательной улыбки. На взлете вцепилась в подлокотники мертвой хваткой, да так и сидела, пока машина разгонялась по полосе и отрывалась от земли. Это было сумасшедшее чувство восторга вперемешку со страхом. Сердце колотилось бешено, уши заложило, руки дрожали, а самолет почти вертикально входил в небо.

Она видела, что и мать тоже трясется от ужаса. Только в ее чувствах не было ни толики восторга и радости. Зато страх и неуверенность она видела ясно: умела читать настроения матери, даже не глядя на нее. Кожей ощущала то электрическое напряжение, которое Ленка умудрялась распространять вокруг себя. Сейчас ее состояние было особенно опасным: как угли, раскаленные докрасна. Катька даже боялась случайно задеть мать рукой или краем одежды – того и гляди все вокруг вспыхнет.

Обычно девочка противилась тому, чтобы Лена пила: в последнее время она и так слишком часто это делала. Но сейчас, увидев на тележке стюардессы маленькие бутылочки, даже обрадовалась. Пусть глотнет чуть-чуть красного вина и успокоится. Сейчас это нужно ей как лекарство. Нехорошо, конечно, если папа почувствует запах спиртного, подумает еще что-нибудь не то. Но лететь-то несколько часов, запах, наверное, успеет выветриться.

Глава 3

Сквозь гул в ушах, глухую пульсацию крови в венах и невыносимую режущую боль Маша услышала только одну фразу: «Черт, инструмент-то тупой». Казалось, отчетливо слышен треск рассекаемой плоти. Боль стала адской, она попыталась вырваться из рук акушерок. Сквозь дикую, вязкую тошноту и головокружение молотом по наковальне отстукивало «Бежать! Бежать!». Терпеть больше не было сил. Но ее схватили и удержали – стиснули руку, из которой торчала игла капельницы, прижали согнутые в коленях ноги. Оставалось захлебываться горячими слезами, животным криком и мольбой о том, чтобы душа покинула наконец раздираемое на части тело.