Современная венгерская проза - Магда Сабо

В последнее же время, перебирая бумаги, приводя в порядок записи, готовя себе кофе, перелистывая газеты или просто задумчиво водя карандашом по бумаге, она — на свой манер — делала то же, что и ее мать: размышляла над собственной жизнью. На это она редко отводила себе время.

Она ломала голову, что же ей делать с матерью.

Иза любила своих родителей; любила не только дочерней любовью, но и как соратников, единомышленников; она рано поняла, чем и почему их жизнь не похожа на жизнь многих и многих других людей, и была твердо убеждена, — больше, чем мать! — что быть дочерью Винце — не стыд, а большая честь, а быть женой его — редкое счастье. Материальные трудности ее не пугали; подчас ей даже забавно было, что она, ребенок еще, способна всерьез помочь матери распутать какую-то, казалось бы, неразрешимую проблему. Иза понимала, взгляды ее, отношение к жизни сложились под влиянием отца, который никогда не разбирался в политике, но в любой ситуации поступал так, как подсказывала ему простая порядочность; однако в том, что она сумела окончить университет, стать дипломированным врачом, Иза обязана была практическому уму матери, той неистощимой энергии, с какой мать обманывала нужду. Едва почувствовав себя взрослой, Иза без просьб и напоминаний, естественно, без раздумий, принялась возвращать свой дочерний долг.

Барди, наверное, не пропустил ни одного дня получки, чтоб не поплакаться, как мало остается ему от зарплаты, которую он вынужден делить со «старушенцией», живущей где-то в Салке; Иза ни разу не обмолвилась сослуживцам, что у нее есть родные; платя за бездетность или подписываясь на заем, ни разу не сослалась на то, что должна помогать старикам родителям. Эту сторону жизни Изы знали только в ее родном городе, знали наивные, не слишком далекие люди, делившие с Винце и его женой будни и редкие праздники. Когда она попросила отпуск, сообщив, что у нее умирает отец и после похорон она хочет перевезти к себе мать, Барди, которому поручили ее замещать, чувствовал себя очень неловко и даже не подошел к ней выразить соболезнование — да и что можно сказать в такой ситуации? Уж он-то ни за какие коврижки не взял бы к себе старушенцию — лучше отдавать три четверти зарплаты и снимать где-нибудь койку.

Телефонный звонок Антала был как гром с ясного неба — потому что в голосе его, как обычно, не было ни капли пафоса.

Их отношения вообще были лишены пафоса с первой минуты знакомства, даже в самый пылкий период их любви. Просто они однажды шли через парк, разговаривая о каком-то фильме, потом Антал, как бы между прочим, спросил, не выйдет ли она за него замуж, а Иза ответила: да, конечно. На аллее, где они шли, стоял умопомрачительно бездарный памятник местному поэту: бронзовая голова на витом столбике, глаза, устремленные вдаль, были столь поэтичны, что становилось не по себе; у этого памятника они остановились, оборвав разговор на полуслове, и Антал поцеловал ее. Поцеловал буквально средь бела дня — время только-только перевалило за полдень, — и они тут же отпрянули друг от друга: по дорожке шел Деккер, он всегда ходил пешком через парк до своей виллы. «Приветствую и благословляю», — бросил Деккер, когда Антал попытался было что-то сказать, — и прошел мимо. Он уже знал то, чего еще не знала Иза: что с должностью для нее дело улажено.

По телефону Антал сказал лишь: отцу остались считанные часы, хорошо, если бы ты приехала. Сверху, из самолета, облака казались стального цвета, лишь кое-где они были неправдоподобно белы и курчавы, словно заблудившееся, бестолково бредущее стадо овец. Иза вылетела потому лишь, что тревожилась за мать; к отцу она сразу решила не ходить. Не хотелось новой душевной травмы, достаточно было той, что она однажды уже испытала в жизни; к тому же сейчас особенно нужны были ее силы, присутствие духа. С Винце она попрощалась мысленно в тот самый день, когда Деккер разложил перед ней результаты анализов, а она, глядя на них, размышляла, как это так: у такого большого ученого крохотный, детский какой-то стол, со множеством ластиков и цветных карандашей, будто в свободные минуты он занимается тем, что рисует в блокноте домики, снежных баб и гусаров, — склонившееся над ручками, яркими разноцветными тетрадками лицо ее залито было слезами.

Насчет того, что мать она должна взять к себе, Иза не колебалась ни минуты.

Когда перед ней положили план ее будущей квартиры, Винце выглядел еще довольно здоровым, разве что слишком уж рано и быстро состарившимся. Она тогда взяла карандаш и по-иному начертила перегородки, сделав поменьше свои две комнаты, чтобы выкроить место для третьей. Рано или поздно кто-то из стариков умрет, думала она, а тот, кто останется, не сможет жить один. Наверняка не сможет.

«Надо же — чтобы так подгонять свою сексуальную жизнь к концу месяца!» — думал Барди, наблюдая, как каждую четвертую субботу Иза приходит в институт с чемоданом и, закончив прием, вызывает такси и направляется на вокзал. Позже, когда оказалось, что она просто навещает родителей, он устыдился своих мыслей. Иза, как и ее отец, была по природе внимательна к людям, она никогда не забывала поздравить коллег с днем ангела, с повышением, и не так уж трудно было представить, как в конце каждого месяца, нагруженная подарками, она появляется где-то в провинции, щебечет, хохочет, будто девчонка, и потихоньку сует в карманы домашних курток, халатов наивные, милые сюрпризы.

Личная жизнь у Изы была совсем не такой, как представлял себе Барди или любой из ее коллег.

Память об Антале не заживала долго; Изе чуждо было тщеславие, ей не пришлось утешать уязвленное самолюбие с помощью другого мужчины — или мужчин, — любовь и внимание которых позволили бы ей поверить, что Антал совершил роковую ошибку, оставив ее. Первое время, переселившись в Пешт, Иза полностью поглощена была тем, чтобы освоиться в институте; отношения ее с коллегами были теплыми, дружелюбными, но сердечностью не отличались; время от времени Иза проводила с ними вечера — но все врачи ее возраста давно обзавелись семьями, неженатые же были много моложе. Компания, в которой она иногда отмечала праздники, была ей приятна, но не более того; в общем-то она спокойно могла обойтись без нее.

Среди ее пациентов попадались люди, которыми ей советовали особо заняться: это были крупные специалисты, передовики труда, известные всей стране знаменитости. В институте, где работала Иза, у врачей почти не было частной практики: для лечения болезней их профиля в любом сколько-нибудь серьезном случае нечего было и делать без специального больничного оборудования. Иза осматривала своих именитых пациентов, ставила диагноз, назначала лечение — и забывала о них. Ей даже в голову не приходило, что в этих людях можно видеть мужчин, а не просто больных. Тем более что мужчины эти во время осмотра испуганно охали и втягивали голову в плечи; артисты, стыдливо потупившись, сообщали свой возраст и странным, по-бабьи тонким голосом жаловались на судьбу, узнав, что им придется ходить на лечебный массаж или, не дай бог, на вытяжение. Трудно было представить, что кто-то из них может потом позвонить ей и предложить, скажем, встретиться вечером.

Но однажды это все же случилось. Когда пациентом к Изе попал Домокош.

О Домокоше ей сообщили из Союза писателей; он пришел в институт с каким-то расстройством в локтевом суставе, Иза добросовестно осмотрела его, как осматривала всех больных — обращая внимание и на глаза, и на волосы: когда человек болен, все в нем говорит об этом. Занимаясь им, она обнаружила вдруг, что он смотрит на нее не как на врача, а как на женщину; похоже было, он почему-то решил, что она изучает его с особым интересом, и захотел ответить ей тем же. Она не смутилась, а рассердилась. И посоветовала Домокошу не глазеть на нее, а делать, что велят; вопреки своему обычаю, она разговаривала с ним грубо и, назначив электропроцедуры, отослала его. Отделение электротерапии, оборудованное по последнему слову медицинской науки, находилось в боковом крыле института, так что Домокош ходил лечиться в то же здание, где работала Иза, только с другой стороны, и после каждой процедуры заглядывал к ней — как он говорил «для контроля». Иза теперь уже не смотрела ему в глаза, держалась с ним холоднее и официальнее, чем с остальными больными. Домокоша — она не могла этого не заметить — такое отношение забавляло; после каждого процедурного дня он посылал ей цветы, с которыми Иза не знала, что делать, пока не придумала отдавать их жене привратника. Она не делала ему выговоры за цветы, но и не благодарила — принимала молча, надеясь, что скоро это ему надоест; но когда Домокош явился в пятый раз продемонстрировать ей свой локоть, сгибавшийся уже без боли, она, отослав сестру за новыми карточками, спросила, что он имеет в виду, тратясь на букеты, — впрочем, что бы он ни имел в виду, пусть будет любезен прекратить это.