Сын - Жорж Сименон

И людей он определял просто. Чаще всего говорил:

— Это парень что надо.

Он ни в ком не видел дурного. Я иногда думаю, что этот его оптимизм объясняется, вероятно, тем, что, когда его ребенком привезли в санаторий, он не надеялся выйти оттуда живым. Небо, считал он, вторично подарило ему жизнь (он был ревностным католиком и каждое утро перед лицеем успевал к мессе).

В наших разговорах мы не касались религии, как и политики. Ему просто казалось странным, что я не принимал первое причастие и в церкви бываю только на свадьбах и похоронах.

Мы одновременно надели длинные брюки — тогда их начинали носить позже, чем теперь; мы вместе закурили свою первую сигарету: он — тайком, потому что мать ему запрещала курить, я — открыто, потому что мой отец не видел в этом ничего дурного.

Вместе мы однажды зимним вечером вошли в некий дом в районе казарм, под крупно выведенным номером, и через час по уговору вновь встретились на улице.

И мне и ему было неловко, оба мы испытывали одинаковое разочарование, даже отвращение, но ни словом не обмолвились об этом, и второй раз он отправился в тот дом (я, кстати, тоже пошел туда и поэтому узнал, что он там был) уже один.

В прошлом году у тебя появился товарищ, который чем-то напомнил мне Никола, некий Фердинан, ты сказал нам, что его отец — колбасник, и это всполошило твою маму. Он был у тебя два-три раза. Вы, очевидно, вместе куда-то ходили, и потом, как это уже бывало не раз, ты больше о нем не вспоминал.

Имел ли мой отец основания тревожиться? Был ли для меня Никола тем, что называют дурной компанией?

Мой отец знал обо мне, о моих делах куда больше, чем я знаю о тебе, хотя я вовсе не собираюсь упрекать тебя в скрытности.

Заметь, он был для меня большим авторитетом, чем я для тебя, иногда я сочувствовал ему в том, что он вынужден кривить душой и соблюдать определенные условности, но не сердился на него. Напротив, я его жалел, поскольку не сомневался, что ему это так же тягостно, как было бы мне.

И еще я жалел его за то, что в редкие минуты, когда он бывал свободен от служебных дел, дома его встречали лишь остановившиеся глаза моей матери, жалел и восхищался его терпением.

Я был уверен, что с тех пор, как с матерью случилось это несчастье, между ними уже не было физической близости, это невозможно было себе представить, это было бы чудовищно; я едва ли не мечтал, чтобы отец — еще привлекательный мужчина — завел любовницу.

Была ли у него женщина? Если и была, то я не слышал об этом ни слова, между тем в нашем городе он и шагу не сделал бы незамеченным.

Раз в месяц он отправлялся в Париж, в министерство внутренних дел и другие учреждения и проводил там два-три дня.

Может быть, в Париже у него была постоянная связь, может, он довольствовался случайными встречами.

Разумеется, я никогда его об этом не спрашивал, хотя теперь уверен, что он откровенно, без всякого стеснения ответил бы мне, как ответил бы я тебе, если бы ты меня об этом спросил.

У нас с ним бывали короткие минуты душевной близости, как у нас с тобой, когда я по вечерам захожу в твою комнату, с той только разницей, что приходил к нему я.

Наша квартира при префектуре была огромной, сестра и до замужества, и после занимала среднюю ее часть над задним двором, моя же комната находилась этажом ниже. У нас не было семейной столовой, мы обедали в огромной парадной столовой, примыкавшей к залу с колоннами, где обычно происходили приемы и давались балы.

В те дни, когда мы обедали все вместе, а это случалось два-три раза в неделю, мы впятером — мать, отец, сестра, ее муж и я — сидели вокруг стола, который в нераздвинутом виде был рассчитан на двенадцать персон, так далеко друг от друга, что Валантену, нашему дворецкому, приходилось едва ли не бегать от одного к другому.

Эта столовая — одно из самых мрачных моих воспоминаний тех лет, может быть, потому, что во время обеда огромную парадную люстру с пятьюдесятью рожками в виде свечей обычно не зажигали, горели только электрические канделябры на обоих концах стола.

Стены оставались в тени, я едва различал на выцветшем гобелене за головой сидевшей напротив меня сестры оленей и серн, резвящихся на берегу ручья.

На правой стене висела картина начала прошлого века, изображавшая пастушку с гусями, и я как сейчас вижу большого, белого как мел гуся, четко выделявшегося на коричневом фоне, — он почему-то казался мне вареным.

В нашем доме на улице Мак-Магон нам тоже прислуживают во время еды. Но хотя бы между переменой блюд мы остаемся одни и можем свободно говорить обо всем, что нам вздумается.

Этой свободы я не знал во времена своего детства; за спиной я всегда ощущал присутствие черно-белой фигуры, видел бесстрастное лицо дворецкого и его руки в нитяных перчатках, подносящие мне блюдо.

Некоторым твоим товарищам, кому случалось у нас обедать, наверное, казалось забавным, а может быть, даже претенциозным то, что, прежде чем сесть, я отодвигаю стул твоей матери и жду, пока она сядет, — но я лишь подражаю своему отцу, который неизменно следовал этому ритуалу. Моя мать, в отличие от твоей, не благодарила отца улыбкой и движением ресниц, она садилась, словно королева, принимающая услугу своего подданного, и молча принималась есть, совершенно безучастная к общему разговору.

Чаще всего разговаривали сестра и ее муж; иногда, если твой дядюшка долго не умолкал либо становился особенно резким, отец незаметно бросал на меня понимающий взгляд или, дождавшись паузы, спрашивал:

— А ты, сын, что сегодня делал?

Не знаю, как объяснить это, но между нами существовало что-то вроде сообщничества. Иногда мне кажется, что такое сообщничество существует и между мной и тобой, но я в этом не вполне уверен и боюсь, что принимаю желаемое за действительное.

Сейчас у нас за обедом говорит мама, и нам даже не приходится отвечать ей; тогда за родительским столом говорили твои тетя и дядя, и я подозреваю, что нередко их единственной целью было поддразнить нас — меня и отца.

Шла ли речь об искусстве, литературе, философии или музыке, о морали или меблировке, даже о праве и вопросах управления. Ваше безапелляционно высказывал свои суждения, почти всегда прямо противоположные мнениям отца, причем ему словно доставляло особое удовольствие вести разговор в самом вызывающем тоне.

Я отнюдь не утверждаю, что он женился на Арлетте из расчета; не знаю даже, где и как они познакомились: мы не общались со служащими префектуры, кроме Армана Турнера, важного г-на Турнера, начальника канцелярии Эктора Луазо и м-ль Боном, личного секретаря отца.

Должно быть, они познакомились в городе, как и я с той девушкой, о которой скоро тебе расскажу.

Ваше к этому времени преуспел значительно больше, чем молодые люди его возраста и происхождения, но не собирался успокаиваться на достигнутом. Может быть, разгадав его честолюбивый пыл, отец поверил, что он далеко пойдет. Или, давая согласие на этот брак, он просто следовал своему правилу не вмешиваться в чужую жизнь, даже в жизнь собственных детей.

Я всегда считал, что при желании молодые могли бы поселиться отдельно от нас, однако для Ваше важно было принадлежать к семье префекта, жить с ним вместе — это придавало ему особый престиж, не говоря о том, что было выгодно со всех точек зрения.

Мои родители не были богаты, но положение отца открывало немало дверей молодому честолюбцу — без этого он рисковал бы долго обивать пороги.

Мне было приблизительно столько лет, сколько тебе сейчас, когда я стал свидетелем того, как постепенно, шаг за шагом, отходит от нашей семьи один из ее членов, и это произвело на меня довольно сильное впечатление.

До тех пор Арлетта была для всех нас настоящей Лефрансуа, и мне казалось, что с отцом у нее сложились более близкие и более сердечные отношения, чем у меня; судя по взглядам, улыбкам, намекам, которыми они обменивались, я понимал, что между ними бывают долгие, откровенные разговоры.

Но не успела она представить нам своего жениха, как ее вкусы и даже манера говорить стали быстро меняться, изменила она и прическу. Но больше всего при тогдашних моих представлениях о любви меня поражало поведение Ваше.

Он не ухаживал за ней. А она, еще совсем недавно такая гордая, заискивала перед ним, шла навстречу каждому его желанию, безропотно переносила его грубость.

После того как несколько его стихотворений были напечатаны в журналах, он принялся писать роман, и каждый вечер Арлетта перепечатывала на машинке несколько страниц рукописи.

Интересно, придерживается ли она сейчас своих тогдашних убеждений? Например: «Жена должна быть лишь отражением своего мужа и целиком подчинить свою индивидуальность его индивидуальности».

Отец иногда хмурился, иногда улыбался, молча наблюдая за Ваше, принимавшим как должное внимание, которым окружала его жена.