Стратегическая нестабильность ХХI века - Александр Панарин

Таким образом, "юноша Эдип" становится персонажем, с которым напрямую связаны новейшие стратегии "управленческого хаоса". Сначала хаос выступает под знаком либеральной вседозволенности — потакания Эдиповой «безотцовщине», не выносящей "репрессии норм", а затем, на стадии, когда он принимает форму «терроризма» и стихийного "экспорта уголовщины", которую цивилизованное общество не в состоянии терпеть, он становится поводом для "гуманитарных вмешательств" мирового жандарма. Получается, что "юноша Эдип" сначала убивает "родного отца" национальной государственности, а затем ему предстоит попасться в руки американского «отчима», который, судя по всему, церемониться с ним не станет.

§ 3. Племя против империи

Новейший либерализм не только совершил предательство по отношению к Просвещению, пойдя на потакание инстинкту в его борьбе с нравственным разумом; он предал Просвещение, пойдя на потакание этносепаратизму. Стратегический замысел понятен: оспаривать американский однополярный порядок на деле способны только крупные государства. Почти все крупные государства являются полиэтническими. Следовательно, спровоцировав племенного демона на бунт против «империи», можно дестабилизировать и в конце концов разложить крупные государства, оставив единственную сверхдержаву в окружении мира, представленного исключительно малыми и слабыми странами. И здесь мы, как и в предыдущем примере, наблюдаем загадочную встречу спонтанного хаоса, связанного с ослаблением прежних цивилизованных синтезов, со стратегическим заказчиком на управляемый хаос.

Со времен формирования самой концепции прогресса подспорьем прогресса считались крупные государства, представляющие единое большое экономическое, правовое, информационно-образовательное пространство. Прогресс избегал всего местного, затхлого, провинциального, он использовал в своих целях преимущественно центростремительные энергии: стремление купеческого сословия к единому беспошлинному экономическому пространству централизованных государств, стремление образованной молодежи из провинций в крупнейшие столичные центры — средоточение науки, образования и культуры, стремление всего гражданского населения иметь единую систему права с ее универсальными стандартами и т. п. Научное знание, которому модерн обязан самыми блестящими своими достижениями, — экономика, социология, юриспруденция определились как процедуры открытия единых гражданских универсалий, безразличных к этнической специфике и другим «традиционным» различиям людей.

Система институированного знания создавала новый способ идентификации и стратификации людей, в которых решающую роль играли доход, профессия, географическое положение, но никак не сословное или этническое происхождение. Казалось, этот тип решения человеческой судьбы и идентичности не подлежит пересмотру. И вдруг обнаружилось, что и в этой сфере неожиданный конфликт постмодерна с модерном дает рецидивы архаики, находящие себе алиби в самых модных теориях и течениях современности. Постмодернистский импульс дал рождение теориям, в которых процедуры открытия антропологических различий и, соответственно, процедуры перечеркивания культурных универсалий классического модерна стали играть едва ли не первую роль.

Обобщенно можно сказать, что постмодернистская "парадигма телесного" стала теснить модернистскую "парадигму социального". Доминанта социального знаменовалась применением к людям единых стандартов и помещением их в единое большое пространство государства-нации. Доминанта телесного знаменуется неожиданной чувствительностью к родовым признакам и помещением людей в специфические малые пространства, в которых различие «своего» и «чужого» (чужака) снова актуализируется. Культурная антропология, этнометодология, теория менталитета и вытекающие из них «метатеории», типа "плюрализма культур" и "конфликта цивилизаций", дали людям повод вспомнить о тех различиях и противоречиях, о которых еще недавно считалось неприличным поминать. Здесь, как и в случае с "эдиповым комплексом" психоанализа, реванш архаики проходил под покровительством новейших высокопрестижных теорий.

Все тенденции и устремления модерна подверглись реинтерпретации. Например, классический феминизм оскорблялся различиями, сопутствующими полу: феминистки требовали равных с мужчиной избирательных, образовательных, профессиональных, семейных прав. Новый феминизм, мыслящий в "парадигме телесного", требует акцентировки половых различий мужчины и женщины, интерпретируя их как «базисные» — предопределяющие различия полов в области политической, культурной и т. п. «надстройки». Новый феминизм требует демонтажа всей цивилизации, организованной на основе репрессивного патриархального принципа, и проецирует на отношения полов весь тот антагонистический комплекс, который марксистская теория проецировала на классовые отношения.

Еще агрессивнее проявляет себя "парадигма тела" в этнонациональных отношениях. Как известно, европейское понятие политической нации отвлекается от всех этнических различий людей, акцентируя их отношения в едином государственном, экономическом, правовом, образовательном пространстве. И вдруг довольно неожиданно для всех стала давать о себе знать собственно этническая идентичность людей, ставящая под вопрос их прежнюю лояльность как граждан единой политической нации. Шотландцы вдруг вспомнили, что они не просто граждане Соединенного королевства (Великобритании), но особый этнос, с особой историей, традицией, менталитетом. То же самое стали говорить о себе баски в Испании, франкоканадцы в Канаде, валлонцы в Бельгии… Объяснить теоретически, почему внезапно вырвался на волю "племенной инстинкт" людей, не менее трудно, чем объяснить неожиданный "реванш инстинкта" в целом.

В самом ли деле современное постиндустриальное общество почему-то затребовало те качества или актуализировало те сферы сознания, которые связаны с этнической идентификацией? Отвращение к нивелирующей массовой культуре вполне объяснимо, но универсалии классического модерна нельзя отождествлять с примитивными стандартами «масскульта». Более того, классический модерн не пытался «отменить» этнические различия как таковые: он просто выносил их за скобки — за рамки государственно-правовой и гражданской публичности. Этническая специфика как принадлежность малого жизненного мира, не отменяющая универсалии публичного большого мира, — такова стратегия модерна.

В Советском Союзе пошли на большее: на создание в союзных республиках национальной государственности, из которой, правда, был вытащен стержень политического суверенитета. Но и в СССР действовала доминанта модерна: культуры союзных республик были национальными по форме, но едиными — социалистическими — по содержанию. Это социалистическое содержание было на самом деле европейско-просвещенческим. Парадокс коммунизма состоял в том, что он подарил "советскому человеку" юношеское прогрессистское сознание, преисполненное той страстной веры в будущее, которая уже стала иссякать на Западе. Молодежь всех советских республик принадлежала не национальной традиции — она принадлежала прогрессу.

Экологическая и культурологическая критика прогресса, начавшаяся на Западе в 60-х годах, должна быть оценена с учетом опыта наших дней. Прогресс в самом деле дал драматические перекосы и породил свои противоречия и даже тупики. Кроме экологического тупика, надо отметить неравномерность развития, депопуляцию села и провинций, покидаемых наиболее продвинутыми и инициативными, а также феномен внутреннего колониализма, при котором центры роста высасывают ресурсы из собственных провинций и далеко не всегда с должной рачительностью ими распоряжаются: он строил грандиозные планы будущего и зачастую не замечал кричащих проблем современности, увлекался большими проектами, но чурался малых дел повседневности, воспевал титанов индустриальных, космических, научно-технических эпопей, но пренебрегал интересами и достоинством "маленького человека". У "маленького человека" накопилось немало претензий к прогрессу. И, как всегда бывает в таких случаях, появились особые группы и лидеры, готовые использовать это недовольство "маленького человека" большим прогрессом. Группы гуманитарной интеллигенции — «филологи», в свое время потесненные технарями и технократами, попытались взять реванш, обратившись к изучению реликтов национального прошлого. В развитых странах это нашло отклик у самого массового персонажа — потребителя. Удовлетворив свои первичные, материальные потребности, он стал открывать у себя «вторичные», культурные. Но, лишенный прежней веры и энтузиазма, он стал стабилизатором, который рядится в костюмы национального прошлого, зная, что в серьезной профессиональной жизни они ему не пригодятся. Этот стиль «ретро» оказался небезобидным для прогресса.