Ноша - Татьяна Нелюбина

class="p1">Кажется, радуйся: какое облегчение, ни о чём не надо заботиться, не торчать в очередях и на кухне… Но до чего же обидны её аргументы и эта фраза: «Митя у вас практически живёт». Мне бы посмеяться: «И трудовые будни – праздники для нас!» Да не до смеху было. И Юля бы не поняла, что «мы везде, где трудно, дорог каждый час». Они таких песен не знают. Это мы на них росли.

И так мне жалко стало себя, нас, их… Но что это меня куда занесло.

Дети скоро придут.

Приодеться нужно, подкраситься.

Включи Юля нас в свои планы пораньше – ведь, насколько я её знаю, она долго этот домик в лесу искала и не один вечер потратила, чтобы Антона убедить, – не так было бы обидно, что от нас (и от тех родителей) попросту избавляются.

Да ладно, проехали.

А Митька тогда на меня смертельно обиделся:

– Ты забыла меня.

– Я?! Ну ты и сочиняешь.

– Я тебя ждал, а тебя не было!! Я ждал, ждал, а ты…

– А как ты себе, интересно, это всё представляешь? Что я бы к тебе на метле прилетела?

Ладно, с метлой я загнула, у них там в Гарце, говорят, ведьмы живут[31].

А Митька в восхищении поглядел на меня. Типа того, захотела бы, прилетела.

Он очень преувеличивает мои возможности.

Аксель

Людмила накрывала на стол, а мы с Митей хозяйничали на кухне. За гусем в духовке приглядывали. Гусь без начинки запекается три часа, с начинкой – четыре. Мы с Митей решили сделать с начинкой. Через час, два будет готов.

– А теперь, – объявил Митя, – музыкальная пауза! Но не по радио! Петь буду я!

И запел:

– О Tannenbau, о Tannenbau,

Wie treu sind deine Blätter!

Он снова пел treu (верный), а не grün (зелёный), как обычно поётся, и у нас возникла дискуссия.

– Но в книжке рождественских песен, – сказал Митя, – написано treu, и мне так нравится больше.

Я заглянул в книжку. Действительно. То есть получается:

– О ель, о ель,

Как верны (тебе) твои листья.

– Но, – сказал Митя, – у ёлки не листья, а иголки, и надо петь Nadeln или Stachel[32].

– Ну только не Stachel, – сказал я.

– Почему? – спросил он. – Stachel – это же тоже иголки.

– У ежа – да, но не у ёлки.

Митя подумал и согласился, что он будет петь Nadeln.

– Но надо петь Blätter, – сказал я.

– Почему?

– Потому, – вмешалась Людмила, – что из песни слов не выкинешь.

Этот аргумент показался Мите убедительным. С одним условием:

– А, понимаю. Все листья падают осенью, а листья-иголочки нет, они остаются на ёлке, потому что они ей верные. Как верный друг. Поэтому я и пою treu, а не grün.

Убедил!

Я с небывалой гордостью подумал: Митя чувствует слово. Возможно, пойдёт, как говорится, по нашим стопам? Не сын, так внук?

Сын – спец по технической части, электронщик.

Он у нас долго учился. В Берлине не захотел, в Магдебург уехал. Мы к нему наезжали. Если точнее, это Людмила на него наезжала. Его друг диплом защищал, Людмила радовалась, поздравляла, а сын в сторонке стоял.

– Антон? – удивилась она.

Он что-то буркнул, она начала дальше выспрашивать, он ощетинился, она, естественно, не отступала, он сдался и всё выложил. Запустил учёбу, зачёты и госэкзамены не сдал, ещё год ему нужен, чтобы диплом получить. Или два…

– Понятно, – сказала она. – Здесь это так – контроля никакого, как в наших вузах, за студентами нет, учись не хочу, хоть лет десять живи «вечным студентом».

– И что? – спросил он.

– А то, – сказала она и вынудила сына составить план, распорядок, график, чтобы со всеми «хвостами» в самое короткое время разделаться.

Я бы так не смог. Я бы всё пустил на самотёк. Он – взрослый парень, сам во всём разберётся. Но Людмила – русская мать, готова сынка за ручку по жизни вести. Сынок воспротивился:

– Почему я всегда, всегда должен тебе подчиняться? Почему ты всё, всё решаешь за меня?

Она отрезала:

– Не всё. Этот институт ты сам выбрал. Четыре года учился. Получишь диплом и делай что хочешь.

У Антона иногда бывает такое лицо… что лучше не смотреть.

Поздней ночью мать и сын всё же договорились.

Я был тогда на стороне сына. Я его молча поддерживал. Я абсолютно против всякого принуждения.

И, кстати, это я настоял, чтобы мы перевели на его счёт пару тысяч, чтобы он не чувствовал себя, хотя бы в материальном плане, зависимым от нас.

Должен сказать, что сын все договорённости выполнил. Защитился, начал работать в Потсдаме. И я там работал, но мы всё реже пересекались. Как-то раз я ему позвонил, он буркнул что-то вроде: ты меня везде достанешь!

Я отключился. В смысле, телефон выключил. Через неделю, другую он позвонил, спросил, почему мы ему не звоним и как дела, как мама и Астрид? Я рассказал, и слово за слово выяснилось, что он сидит на мели.

Прав один мой коллега, он армянин: «Если дети не звонят, значит, у них всё хорошо. А как проблемы, они объявляются».

Сын на это сказал, что ему вовсе не хочется у меня денег просить, он обойдётся. Я сказал, что и мне не хочется их давать, потому что он заявит, как однажды уже заявил, что мы от него откупаемся.

Поговорили мы с ним в таком духе часа два, с перерывами, и обнаружилось, он взял кредит. На много тысяч. Я своим ушам не поверил. Он пожаловался, что вот, зарплата у него аховая, ни на что не хватает, я съязвил: «Ты же один, семеро по лавкам у тебя не сидят, да и старики-родители тоже как-то без тебя управляются».

Он хмыкнул: «Когда я неделю сейчас у стариков своей подружки провёл, я просто мечтал, чтобы мне скорей стукнуло 67, и я вышел на пенсию, чтобы дом, сад и собачка были в наличии, чтобы всё, всё, работа, безденежье было уже позади». Я спросил, а почему у него язык заплетается, он сказал, что коли выпьешь на голодный желудок три бокала вина, так и… но не станет же он отказываться, если его угощают. Я спросил, есть ли у него хоть пара монет, чтобы до нас доехать? Да, сказал, есть, но не сегодня, а лучше завтра, и не он приедет, а я к нему.

Я приехал. Поглядел на комнату, которую он снимал у родителей подружки. У неё имя такое интересное было: Хедвиг. (Означает предрасположенность к жизни подвижницы.