Автопортрет на фоне русского пианино - Вольф Вондрачек

Тут я должен кое-что добавить. Его одержимость энциклопедиями и словарями! И не теми, что помещаются в дамской сумочке, а большими, тяжелыми талмудами, желательно в красивом переплете. Их можно найти у букинистов, правда все реже. Они, так сказать, исчисляются метрами, попадаются и редкие итальянские (для подготовки к грядущим, хочется надеяться, событиям), но прежде всего немецкие. Он читал их, как другие читают увлекательные романы. А не читал только спьяну или когда ему – тоже не вполне в трезвом состоянии – приходилось в режиме цейтнота забуриваться в ожидавшую его раскрытую партитуру. Занятия немецким языком в целом и отдельными словами в частности прогоняли нежелательные мысли. Маркером он помечал слова – заковыристые, сначала требующие труда, терпения, усиленной тренировки. Слова вроде того «функельнагельной». Или «харнаделькурве». Или «блауберкухен»[7], для изготовления которого особого умения не надо, но в конечном счете все же надо. Его жена таким умением обладала, он вообще от нее не отходил, когда она возилась с мукой и яйцами. Был влюблен в то, с какой силой двигались ее руки, как погружались в тесто. Она чувствовала себя при этом очень свободно, порой тихонько напевала и, словно танцуя, водила бедрами. Стеснялась, когда чувствовала, что за ней наблюдают, и выговаривала ему: займись лучше своим Бартоком или буквами! Он не мог с ней остаться, не на кухне, где она ждала, пока разогреется духовка, а вовсе не мужа. А «блауберкухен», или как его там, навсегда остался для нее tschernitschnyj pirog.

Ему нравились новые слова и собственные связанные с ними придумки, нравились «кнальхарт» и «кнальфоль», их он представлял себе поссорившимися близнецами, нравились с сильным шипением поднимающие голову словечки вроде «фукстойфельсвильд» или странно серебристые сокровища вроде «муксмойсхенштиль»[8], Суворин так и хотел их произносить – просто не мог иначе: тихо, почти нежно, будто опасаясь напугать какого-нибудь мелкого грызуна. Его воскресные слова! Он записывал их в отдельный блокнот. И составил целые списки, чтобы, когда он читал вслух, к ним привыкали язык, губы. Он повторял, репетировал, как в детстве разрабатывал на пианино аппликатуру или играл фуги.

Так он учился. Немецкий язык – крепкий орешек!

У него дрожат руки, и я боюсь, как бы новая вещица не выскользнула и не упала на пол. В его руках опасности подвергаются все чашки, стаканы, очки, которые он надевает, снимает, снова надевает, поправляет, перед тем как опять снять. А теперь вот камера, ее он рассматривает с видимым удовольствием. Моя новая подруга, говорит он. Из Японии!

Ну хоть не все мои предположения мимо. Как, кстати, и высказанные им характеристики. Камера в самом деле маленькая, удобная и, вероятно, сложная. Видеокамера – дорогая, цифровая, Canon, новейшая модель.

Несмотря на то что вместо возлюбленной мне представили видеокамеру, вопрос остается: о чем, приобретая камеру, ради всего святого, думал такой человек, как он? Для чего эта не самая дешевая покупка? Он тоже хочет в глубину?

Что вы собираетесь с ней делать?

Это вы с ней кое-что сделаете, прямо тут. Я покажу как.

И показывает в мельчайших подробностях. Он наверняка дотошно изучил все страницы инструкции, вызубрил практически наизусть и уже использовал. Игрушка, устройство которой я бы доверил человеку вроде него в последнюю очередь. Я поражен и думаю: не лучше было бы все-таки инвестировать деньги в новые зубы? Или смотаться на недельку в Сан-Ремо.

Мне не хочется отравлять Суворину радость, и я не ставлю его в известность о том, что в фотоаппаратах, мобильных телефонах, видеокамерах и тому подобном я полный ноль. Любой ребенок в них разбирается, я – нет, за это ставлю себе жирный плюс. Я отказываюсь. Даже по телефону не люблю говорить. Я человек почтовых голубей, воспоминаний без вспомогательных средств, разговоров с глазу на глаз, чтобы смотреть в эти самые глаза.

Освобождая место для передачи мне камеры, Суворин отодвигает стакан, тот опрокидывается и падает на пол.

Торопливо подходит официант.

Ничего страшного, господин.

Я извиняюсь и заказываю еще.

Тем временем у входа появляется молодой человек, худощавый, почти тощий, но красивый; обведя взглядом помещение, он направился к нашему столу. Заметно бледный, прямо-таки белый. (Берите пример с русских, позже в разговоре посоветует ему Суворин, ешьте все нездоровое, и много: пирожные, шоколад, главное – сахар!) Больше всего бросаются в глаза его волосы – подарок судьбы, а не волосы, мешанина из мощных локонов, упругих, как косы, с такими не справится никакая расческа, да и парикмахеры тоже, торчащая во все стороны, крайне оригинальная роскошь волос, и вовсе не дань моде. Судя по ее виду, она ничего не желает означать. Не заявляет ни о какой ни к чему принадлежности. Это вам не уцелевший хиппи. Скорее всего, из любви к своим волосам человек просто перестал с ними бороться.

Суворин получает слишком большое удовольствие, объясняя мне функции и принципы работы своей покупки, чтобы заметить молодого человека, который вежливо ждет, пока его увидят.

Я – тоже вежливо – выручаю.

Сейчас, минутку.

Смотреть сюда, в видоискатель. Тут кнопка. На нее надо нажать. Она сама наведет резкость на ваш объект.

И что я должен снимать?

Ну, для начала картину на стене. Цветы и свет. А потом то, что сейчас произойдет. Скоро придет человек, попросивший меня об одолжении, актер. Если я верно понял его по телефону, он репетирует в Бургтеатре что-то русское. Полагаю, они собираются ставить Чехова. В общем, не помешает. Чехов лечит нас всех. Он правда был врачом. Врач и художник. Сегодня нечасто встречается.

Актер стоит, слушает вежливо, по-прежнему не вмешивается.

А чего он хочет? – спрашиваю я.

Послушать русского, когда тот говорит по-русски! Похоже, Суворин не считает это забавным, не считает слишком полезным для актерского искусства или еще чего-нибудь. Вы вообще ходите в театр? – интересуется он.

Я качаю головой.

Что такое театр? – спрашиваю я вас. Нет, не спрашиваю, поскольку сам могу сказать. Это когда австрийцы играют русских. Вот что такое театр!

Я так и не разобрался. Совершенно непонятно, его смех срезает путь через рот или через нос. Он почти задыхается.

Хуже только, когда немец играет русского, говорит он.

Питая длительную неприязнь к театру, формулируемую мной безо всяких вежливых оглядок на любителей данного вида искусства, я даже не собираюсь подключать воображение. Я страдаю острой непереносимостью театра и никогда не испытывал желания что-то против этого предпринять. Самый настоящий цирк вокруг театра, особенно