Разорванный круг - Владимир Федорович Попов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда-то ни площади, ни проспекта, ни Ермака для них не существовало. Им принадлежали только часы, безжалостные, грозные — они неумолимо отбивали время, — да ступеньки у бокового входа в собор, где просиживали в ожидании десяти роковых ударов.
Собор был закрыт, а так хотелось подойти к месту символического захоронения Матвея Ивановича Платова, знаменитого своими ратными делами атамана, любимца Кутузова и Барклая-де-Толли, героического участника многих сражений в Отечественную войну 1812 года.
Алексей Алексеевич сожалеюще развел руками.
— Досадная осечка. Но ничего, надеюсь, побываем еще здесь. Ты бы послушала, как трепетно, с какой гордостью говорит о нем отец. Да только ли отец! До сих пор живет в памяти народной.
— «Хвала наш вихорь-атаман, вождь невредимых Платов!» — продекламировала Леля. — Знаешь такие строчки?
— Увы, нет. Не твои ли?
Леля расхохоталась.
— Жуковский! В те времена к особе Платова относились с величайшим почтением, больше того, с преклонением. Когда в январе тысяча восемьсот тринадцатого русские войска взяли столицу Франции, ликовала вся Европа. В Лондоне в тысяча восемьсот четырнадцатом году, куда Платов был приглашен королевой вскоре после освобождения Европы от Наполеона и вступления русских войск в Париж, его встречали как знаменитость первой величины, а Байрон, восхищаясь мужеством донцов, стал называть себя казаком. Даже завистливые английские вельможи, сдержанно относившиеся к чужой славе, вынуждены были признать, что Платов стал всеевропейской знаменитостью. Кстати, Оксфордский университет присудил ему степень доктора, а жители Лондона приподнесли саблю в золотой оправе, украшенную вензелем героя, и медаль в его честь. У меня до сих пор хранится картинка, еще в детстве вырезанная из какого-то журнала, — Платов на белом вздыбленном коне в атаманском, расшитом серебром одеянии, красивый, величественный, с этой самой саблей в поднятой руке.
— А тебе известно, что от него был в восторге сам Вальтер Скотт? — выказал и свою осведомленность Алексей Алексеевич. — Они неоднократно виделись в Париже, а затем в Лондоне. Вальтер Скотт интересовался сражениями на Березине, где был побежден непобедимый. Нравился ему и сам вид Платова и его казаков — красивые лица, лихая осанка.
— Спасибо. Вот этого я не знала. А почему убрали памятник ему?
— Для меня это загадка. Скорее всего, нерадивость, безразличие, а то и пренебрежение к прошлому взяли верх над здравомыслием. Какой-то олух распорядился, другой олух поддержал — слово «атаман» кое-кому резало слух, звучало устрашающе, хотя не всякий городской голова наводил страх (должность эта как-никак была выборной), ну и решили убрать — так-де спокойнее будет. Ермака тоже пытались стащить с пьедестала, да не осилили.
Обойдя собор, примостились на ступеньках, теплых, уже прогретых солнцем, вспомнили, как строили здесь планы на жизнь, которым не суждено было осуществиться, и пошли дальше. У винного магазина на пересечении с проспектом Ленина Алексей Алексеевич придержал Лелю за локоть.
— А ну-ка припомни.
— Первое мое приобщение к вину… — тихо отозвалась Леля.
Зашли в магазин, взяли по стакану красного цимлянского, выпили, наслаждаясь медово-кисловатым привкусом.
— Это посещение у меня тоже не было запрограммировано, — сказала Леля, когда вышли на улицу.
Дойдя до угла, вскочили в полупустой отходящий автобус.
— Куда? Куда влечет тебя неведомая сила? — не сдержал доброй усмешки Алексей Алексеевич.
Уселись на заднем сиденье.
— Предоставь себя сегодня в полное мое распоряжение. — Слушай, Ленок, откуда ты такая?
Мальчишески восторженный возглас рассмешил Лелю.
— Не зря же я тебе нравилась. Была бы другой…
— А ведь могла быть. В вашей семье, где прививалась чопорность. Сестра у тебя, насколько мне помнится, другая.
— Да, мы разные. И старше она намного. Я ведь запоздалый отпрыск в семье. Мама у меня властная, у нас бывали трения, и мне из чувства протеста всегда хотелось осетром на берег выкинуться.
— Твоей маме я был противопоказан — не та порода.
Леля помедлила с ответом.
— Мама — человек прошлого века, и к ней надо относиться снисходительно. Окончила пансион благородных девиц… — Улыбнулась. — Она действительно создала свою теорию эволюции интеллекта. И нужно ей это было, мне кажется, для того, чтобы отвратить меня от тебя, отпугнуть. Как она лечила меня от… от чувств к тебе? — Подражая голосу матери, воспроизводя даже размеренный ритм ее речи, Леля заговорила: — «Понимаешь, девочка, люди — как и собаки. Качества у них вырабатываются из поколения в поколение. Сторожевые — злые, ищейки имеют хорошее обоняние, пудели умны, потому что все время рядом с человеком. Но на это ушли столетия. Из дворняжки ты не сделаешь ничего путного за одно-два поколения. Так вот и интеллигенция. Она формировалась столетиями. Душа у нее развивалась тонкая, всеобъемлющая, с особой остротой восприятия мира. Я допускаю, что из рабочего может получиться хороший специалист, даже профессор, но душа у него останется заскорузлой. И от этого своего… избранника ты ничего хорошего не жди, даже если он в люди выбьется. Не сживетесь вы с ним. По-ро-да разная».
— Законченная теория, ничего не скажешь, — констатировал Алексей Алексеевич. — Ну, а теперь?
— Годы преображают людей.
Автобус мягко прыгал по булыжной мостовой окраинной улицы, потом затрясся по проселочной, направляясь к роще. Слева раскинулось старое кладбище, последнее пристанище казачьей аристократии. Алексей Алексеевич смотрел в окно и не узнавал этих мест. Рощи как не бывало. Ее вырубили немцы на топливо, на ее месте — молодая низкая поросль. И высокой кирпичной кладбищенской ограды с отверстиями в виде крестов тоже не было.
— Вот здесь маму от этой самой теории вылечили… гитлеровцы, — продолжала Леля. — В первые же дни оккупации расстреляли ее друзей — мужа и жену. Он был адвокатом, по иронии судьбы получил образование в Германии, оттуда увез жену-шведку. Люди пожилые, в высшей степени порядочные. Да и маме досталось. Словом, погнали белую кость на черные работы. Ограду в числе других разламывала, решетки фаслеровские, которым цены не было, на металлолом снимала. Тогда она Советскую власть со слезой вспомнила и многое переосмыслила.
Зловещая тень тех страшных лет как бы погасила буйство ярких, радостных красок мирного летнего дня. Леля примолкла, в глазах ее появилась хмурая затень, и Алексей Алексеевич не стал навязывать ей отвлекающую болтовню — бывают минуты, когда хочется уйти в себя.
Ушел в себя и он.
«Что, в сущности, я знаю о ней, какая она теперь? — мысленно беседовал с собой Алексей Алексеевич. — Почему она упорно отгораживается от всего того, что хоть как-то объяснило бы ее настоящее? Замужем она? Конечно. Кто же ее супруг и почему она избегает этой темы? Неладно в
