К Лоле - Максим Лапшин

Никак не могу припомнить, зачем мы потащились через эту унылую площадь. Чего нам не сиделось там, где мы обычно торчим, разговаривая о разных пустяках. Нет, поперлись-таки в этот квартал, внешне схожий с арабским городом, таким, как он является во сне. Шли по сухим гладким плитам и удивлялись, что окружающее имеет одинаково серый с песчаным проблеском цвет, и даже тюки, сложенные скирдой около сановитой башни, выглядели, как давно брошенная кем-то шваль. Кругом серость, словно осадки выпадают только в виде пыли и ночью, чтобы люди окончательно не задохнулись.

У погасшей от недостатка электроэнергии вывески, которую невозможно было прочитать либо пришпилить к ней воображаемый смысл, мы остановились и задрали головы. Высокий дом, очень много этажей, но рухлядь жуткая, и непонятно, чего ждать, когда стоишь в ползущем на стонущих канатах лифте, похожем на не выдержавшее испытания искусственное чрево. Неужели же вверх, когда по вечно конфликтующим законам тверди и небес после отзвучавшего лязга закрываемой двери эта железо-деревянная клетка обязана рухнуть вниз, провалиться сквозь землю и лететь к самому ее пылающему центру, где светятся такие рубины, до которых не дотянуться ни одному землекопу.

В момент окончательной остановки лифт крупно вздрогнул и освободил нас. Внутри здания было не так гадко, как снаружи. Шлендали люди. За прозрачной стеной с открытой дверью располагалась стойка продажи авиабилетов с расстеленным перед ней узорчатым грязноватым ковром. Несколько подростков рассматривали расписание и расспрашивали миловидную служащую, которая то и дело поправляла прическу из пепельных волос. Инам тут же рванул в ее сторону, потому что он всегда теряет самообладание и начинает горячиться в присутствии молодых симпатичных девушек. Там уже скучал наш знакомый Саид из магазина верхней одежды, и я успокоился, потому что знал — если из-за Инама возникнет конфликт, Саид все уладит.

Сам я повернул направо в зал ожидания и увидел там тьму людей, молча и неподвижно сидевших рядами в тесных креслах с чемоданами и сумками. Никто из них не смотрел ни в одно из трех окон с чуть выгнутыми наружу стеклами.

У дальней стены старый плешивый пень курил коричневую папиросу и размахивал над головой газетой, отгоняя большую арабскую муху. По ногам пробежал лукавый рыжий кот, затем сразу несколько голосов закричали: «Приготовиться всем — газовая атака!» Не заметил, что принялись делать остальные, а мальчик, рядом с которым я остановился, вытянул из рюкзака кислородную маску с гофрированной трубкой и выплюнул на пол недоеденное печенье. Было неясно, скоро ли включат газ и каковы его удушающие свойства — заранее волноваться не имело смысла, но и упасть на пол, задыхаясь и протягивая руки к окружающим, тоже казалось непозволительным и постыдным.

Мальчик сопел и кашлял, похоже, он был полный дурак и не умел сообразить, что делать с устройством и как приладить маску к лицу. Оно у него уже начало искажаться, как фотография в огне, и он бросил штуковину мне, но и у меня ничего не получилось. «Черт с тобой, идиотский мальчик, — подумал я, — ты, видимо, из тех людей, чью кудлатую голову неприятности, ликуя, узнают издалека. Мужайся тут, а я побежал».

Вверх, по идущей неодинаковыми пролетами лестнице, сквозь бунтующие от ветра впереди меня клубы пыли, ударяясь о выступы узко сдвинутых стен.

На одном из поворотов я оглянулся — за мной мчались еще несколько человек — прыгал через ступеньку Инам, мелко трясся мальчик с вываливающейся из перевернутого рюкзака поклажей и стучащей по камням маской, ожесточенный Саид, чьи кованые башмаки высекали из пола сонмы оранжевых искр, и кто-то еще.

Когда мы выбежали на воздух, то оказалось, что пятиугольная башня, внутри которой была закручена лестница, высоко поднимается над крышей здания, и без того величайшего в видимой округе. Крутой свод с изображениями шайтанов на куполе над нашими головами был по периметру украшен крупными овальными сапфирами. Держа друг друга за концы одежды, мы столпились у края площадки, куда пол шел под сильным уклоном, возникшим оттого, что башня была отклонена от вертикали на невероятный для меня, как архитектора, угол.

К одной из колонн был привязан воздушный шар, и мы по одному стали перебираться в продолговатую корзину, чувствуя, что вскоре проблемы этого неблагополучного квартала окажутся от нас далеко.

Я проснулся и понял, что потерял новое название. Я хотел скрыться от Лолы, потому что она, являясь причиной моей истории, никак не появится на авансцене этой самой истории — то есть в Москве. А ведь она могла бы показать, что все истории не просто плоды подогретого случаем воображения, они расцвечивают одноликую судьбу, сопровождая ее, как выписанные из-за границы пажи. Простую апелляцию к Лоле неплохо бы заменить другим четырехсимвольным мордентом, в котором сплелись нездешний звук и твердый смысл.

Но Инам, он какой? Полноватый мужчина тридцати с лишним лет, одетый в темный костюм, рубашку в синюю полоску без галстука, лицо у него в любой ситуации выражает желание как можно скорее все понять, сделать выводы, а после этого расслабиться и либо молчать, либо делать иронические, пылко окрашенные самолюбием замечания. А Лола, она не такая, она естественная, и ничто не заставит ее волноваться, у нее тысяча поводов быть красивой и ни одного, чтобы упасть с пьедестала, на который ее поставили природа и я.

Тогда, спрашивается, какого дьявола я решил сменить вывеску? Мне попортили фотокарточку, крепко заехали по ребрам, выпитое до сих пор тяготит и голову, и желудок, но все-таки столь помятый вид не заставил бы меня отказаться от встречи с Лолой, если каким-нибудь окольным образом к ней вдруг пролегла бы дорога. Я склонен думать, что как трудно или, наоборот, свободно нам ни дышалось бы, всегда над нашими сегодняшними понятиями присутствуют небеса высшей реальности, даже беглый взгляд из белизны которых на мостовые наших прозрений дает оценку, что мы слишком неопытны и чрезмерно серьезны. Это не означает, что в чьей-то власти сюжеты всех наших потрясений и где-то на гигантском колене дремлет рука, сжимающая могущественные нити. Если даже и есть кукловод, то сам, в свою очередь, подвешенный за ногу.

Из ангара чужих идей я различаю одинокий зеленый семафор, светящий на воле прежде всего озорным смельчакам. «Ходить по путям приятно!» Обязательно позвоню ей сегодня. Заранее знаю, как робко зазвучат в трубке слова, как, разговаривая о простецких вещах, я буду путаться и завивать высоким штилем фразу, но вот уже в руке две монеты, и первый звонок — в справочную, а второй — непосредственно в цель:

— Добрый день, Зора сегодня в магазине?

— Минуточку, сейчас я ее позову.

— …

— Я слушаю.

— Привет, Зора, надеюсь, ты меня помнишь. Нельзя сказать, что мы знакомы, но мы видели друг друга, однако поговорить нам не удалось, помешало стекло — ты как раз что-то делала в витрине, наверное готовила ее к оформлению, а я стоял рядом, на улице. В общем, вышло забавно.

— Ну, я помню.

— Меня зовут Антон.

— Так.

— Я хочу с тобой встретиться. На этот раз без препятствий в виде стекол или, например, вуали на твоем лице, хотя выйдет правильнее, если сказать, что это на моем лице нынче не все в порядке — нос слегка забаррикадирован…

Кажется, она меня не слушает: отстранилась от лопочущей заискивающим голосом трубки и смотрит на даму, которая отвечала на звонок, обладательницу хрипловатого сорокалетнего голоса, появившуюся с новым сообщением для Зоры.

— Я все поняла. Извини, мне нужно срочно идти.

— Ну ладно, всего хорошего.

— Пока.

Сам виноват. Так имеют право поступать только практикующие решительные действия, ибо они не нуждаются в обдумывании своих поступков и поутру, соскочив с кровати, сразу готовы ко всему вплоть до восшествия на баррикады, потому что их следующий шаг — незамедлительное следствие предыдущего. Я, напротив, тихоход. Мой мир претерпевает изменения в молчании. Его необходимо разгонять постепенно, не пренебрегая саднящими мелочами. Возвратись в комнату и собери обрывки утренних мыслей. О Лоле, о Боге и о том, что ты самонадеянно называешь книгой. Пойми, что тебе никогда не выйти за пределы индивидуального послания, потому что у тебя нет должников, кроме нее. И тебе, которому не нужно ни есть, ни спать, все равно, как она будет называться, потому что название находится за той гранью, которую ты способен переступить. По эту сторону рая. Так разреши моему имени на обложке лететь к ней, в глушь Самарканда, ничем не отягощенному, легко сопровождаемому — и потому добро пожаловать, стюардесса-пятая-буква!

Теперь открой шторы, в комнате слишком темно. На подоконнике стоит наполненная на ⅔ трехлитровая банка с пучеглазой золотой рыбкой в голубоватой воде. Догадываешься, откуда она взялась? Наверное, ее забыл кто-то из вчерашних гостей. Не совсем так — я ее туда поставил в награду себе за живость восприятия, следствием которого явилась великолепная яркость моих воспоминаний. Только что? Нет, затрудняюсь ответить когда, потому что едва ты начинаешь упоминать о времени, оно, как клин, вонзается между нами, мешая изменить глагол, не позволяя игнорировать будущее в прошедшем и вырывая нас обоих из блаженного созерцания рыбки на окне.