Две недели - Роберт Александрович Балакшин

захолонувшим сердцем, а пламень метался, как живое существо, и всякий раз вспыхивал в новом месте, не там, где я только что видел его и ожидал увидеть снова.

— Караул! Караул! — Я с остервенением крутил ручку телефона. — Свет погас, ни черта не видно!

Я слышал много голосов. Значит, Топорков соединил на коммутаторе все посты сразу.

— Слышу, слышу, — отвечал всем Топорков. — Смотрите внимательней. Выбегаем на оцепление.

Пламень в секторе погас, не вспыхнул больше. Хотелось увидеть его еще раз, теперь уже было не страшно, а любопытно.

В темноте послышались голоса бегущих, топот сапог. Виден был только прыгающий короткий пучок света из фонарика.

— Не отставать! — раздался голос Топоркова.

Ветер утих. Пошел нудный заурядный дождь.

— Юра, — крикнул я подбежавшему Топоркову, — света-то чего нет? Замыкание?

— Столб на углу свалило, провода оборвало.

Топорков посветил фонариком на вышку, я помахал рукой силуэтам, стоявшим за Топорковым.

— Ну все, — торопливо сказал Юра, убирая фонарик. — Некогда. Стой. У тебя Пикумс остается. Вперед! — и они побежали дальше.

9

Дождь шел и шел. На пол упрямо падали капли, и я стоял на одном месте, где посуше: сапоги у меня худые, на правом подметка отстала. Подменных сапог не было, а новых старшина не выдавал, хотя уже срок подошел, хранил для демобилизации. Притворяется старшина, все жмется. Сапоги-то разносить надо, как в новых поедешь?

Я продрог. Расстегнув бушлат, я запахнул полу на полу и, туго-натуго перепоясавшись ремнем, поднял воротник, отогнул полы пилотки и натянул ее на уши. Скоро смена. Я все чаще посматривал на поворот, откуда должна показаться она. Время давно уже вышло. Ругаясь и пиная прохудившимся сапогом стенку перед собой, я представлял, как напущусь на Топоркова, на того, кто придет сменять меня. От раздражения становится будто теплее, но, успокаиваясь, дрогнешь еще сильнее. Хочется курить, сосет в животе, как и обычно бессонной ночью. У меня были две сигареты, но одну я отдал Кольке, а вторая, как я ее ни растягивал, кончилась.

«А кем менять-то? Все же в оцеплении стоят!» — подумал я и рассердился на себя, что эта простая мысль не пришла сразу.

Томительно тянутся минуты. Ни думать, ни вспоминать нет сил, лишь изредка в усталом мозгу шевельнется какое-то слово, выплывет уголок какого-то воспоминания, и опять усталость, холод, тупое, тяжелое ожидание смены.

Наплывает тягучая дремота. Я тру глаза, кручу головой, размахиваю руками, приседаю, проделываю ружейные приемы с автоматом, подпрыгиваю, но только остановлюсь, и видимая часть забора плывет перед глазами, колени подкашиваются, словно кто-то, озоруя, подкрался сзади и ребром ладони мягко ударил по поджилкам.

10

Слабо звякнул телефон. Я, очнувшись, по все еще в полудреме, посмотрел на него. Показалось? Нет, звонок растрещался, настаивает.

— Да, — тряхнув головой, сказал я в трубку и зевнул, — часовой второго поста, ря…

— Это я, — сказал голос Кольки.

— А-а. — Видимо, Топорков не разъединил телефоны. — Ты чего пыхтишь, как паровоз?

— Это не я, — сказал Колька. — Это, наверно, Тимошин.

— Неужели похоже? — спросил Тимошин.

— Похоже, — подтвердил я. — Чего, Коля? Чего брякаешь?

— А то! — сорвался на крик Колька. — Шесть часов отдолбили, ноги не держат. Жрать невмоготу хочется, а Топорков не отвечает. Хотел черняшки попросить пожевать. Да чего черняга! Положено по инструкции сменять через четыре часа? Положено! Пусть сменяет. Ладно бы людей не было — целая казарма. Салаги снят, а мы на посту. Постою еще, и в воздух стрелять буду. Что я, чурка какая на посту без роздыху стоять? Пусть сменяют! Да?

Я хотел сказать, что чего орать зря, не сменяют, потому что нет людей, а что Топорков не отвечает, значит, чем-то занят, и стрелять в воздух без нужды надо быть дураком, но подумал, что Колька все это знает и без меня.

— Чего? Чего? — вкрадчиво спросил Колька.

— Да не знаю, — вспомнив себя командиром, замялся я. — Должны-то должны, да если некем. Не знаю!

— А! — хакнул с досадой и трубку Колька.

Снова тишина. Спустя время коротко и глухо раздался выстрел. Тревожной трелью залился телефон.

— Кто стрелял?

— Юра, — со спокойствием человека, уверенного в своей правоте, сказал Тучин, — ты нас сменять собираешься?

— Коля, — нервно покашливая, ответил Топорков. — Коля, людей нет пока. Караул весь на оцеплении, сам понимаешь, а рота спит. Подняли роту, капитан приехал, спать положил, говорит: «Они у меня завтра все в конвоях заснут». Решает, как нас до утра выручить. Понимаешь?

— Ничего я не понимаю! — взорвался Тучин. — Я свои четыре часа отдубасил, сменяй! От меня требуете, чтобы уставы да инструкции выполнял, а сами…

— Ты не ори на меня, не родной, — закричал Топорков, — ребята у забора стоят, под дождем, не гавкают, а ты… ты… — Топорков в возмущении потерял все слова и кричал в трубку яростные нечленораздельные звуки.

— Плевал я на всех, — сказал Тучин, — они, может, стреляться вздумают, мне что? Сменяй!

— Не сменю! Понял? — сорвавшимся голосом взвизгнул Топорков, — стой, как все стоят! Понял?

— А ты не бери меня на «понял»! Не сменишь, с поста сойду, тебе нарушение в карауле сделаю, — кричит Тучин.

— Крутов, — вдруг сказал Топорков после долгого раздумья, — и тебя сменять?

Колька запосвистывал в трубку. «Тополя».

— Ну, чего? — обеспокоенно спросил Топорков.

— Думаю, — ответил я.

«Конечно, хорошо оказаться сейчас в теплой караулке, Юра чего-нибудь придумает, не выпросит, что ли, у ротного одного человека?» Я зябко сжался, а в голову непрошено, скопом хлынули воспоминания, и, задумчиво глядя перед собой, слыша в трубке дыхание Топоркова, перебиваемое глуховатой мелодией «Тополей», я вспоминал опять то увольнение с выпивкой, как Колька врал, изворачивался перед ротным, сваливал все на меня, а наутро отпирался: ничего не помню. Вспоминалось и другое.

Да, только на словах у нас: мы да мы, а на деле Колька — один, для него — лишь бы ему было хорошо. Отсиживается он за мной, он всегда чистенький. И перед ротным подзуживает меня. А я и рад, гнусь, придуряюсь перед ротным, как мальчишка, как школьник перед учителем. А с молодыми? То же самое. Чего бы не сделал один, вместе — очень легко, без раздумий и сомнений.

И «Тополя» сейчас свистит. Уверен, что по его выйдет.

Может, правда, что дружба, как и любовь, как любое обоюдное чувство, распределяется неравномерно. И тот, в ком оно сильнее, более слаб. Он смотрит и не видит, прощает другому то, чего не простил бы себе. Со временем чувство притупляется, и людей связывают привычные житейские отношения. Люди верят, что дружат, что любят друг друга, хотя ни дружбы, ни любви давно уже нет.

Но как разорвать все, как решиться? Ведь многое связывает нас.