Сирийские мистики о любви, страхе, гневе и радости - Максим Глебович Калинин

Филипп: Здорово, так и правда становится легче, это хороший ответ. А как сирийские мистики отвечали на критику? Ведь мы уже много говорили о том, что государство и даже некоторые собратья по вере негативно оценивали их движение.

Максим: Да, мистики все время жили в окружении критики. Мы уже не раз говорили о том, какие печальные последствия она имела для Иосифа Хаззайи. Есть ощущение, что Иосиф Хаззайа чувствовал эту надвигающуюся грозу. В его произведениях все время встречаются полемические нотки. Хотя непонятно, кому конкретно адресована эта полемика, но видно, что он отвечает на критику и защищается. Причем Иосиф Хаззайа был настоятелем двух монастырей, он имел титул раббана, учителя для монахов. Так что эта критика касалась не его лично, а его статуса как учителя: она подрывала авторитет в глазах тех учеников, которые вверили ему свои жизни.

Филипп: То есть речь идет о том, как от критики пострадает репутация?

Максим: Да, и об этом мы поговорим подробнее в следующей главе. Вообще у мистиков есть одно ругательство в адрес своих критиков – его употребляет Иосиф Хаззайа, и Исаак Сирин, и Несторий Нухадрский. Это слово хаккиме (ḥakkīmę) – «мудрецы». Имеется в виду, что все эти критики были лишь академическими богословами и пытались проникнуть при помощи своих познаний и теорий в то, что постигается только опытным путем.

Филипп: Книжники! Привет апостолу Павлу, говорящему о мудрецах века сего и о тех, кто стремится быть мудрым[153].

Максим: Да. Но бывали критики и гораздо менее безобидные, чем «мудрецы». Например, мистиков регулярно обвиняли в ересях, довольно грубо подгоняя их изречения к каким-то еретическим шаблонам, а в конце VIII века Феодор бар Кони[154] и вовсе написал, что их смутил Сатана – он явился им в виде света, который мистики приняли в себя.

Филипп: Если не говорить о таких серьезных обвинениях – в ереси и смущении Сатаной, – есть ведь и менее радикальная критика, которая тоже может вызывать сложные чувства. Иногда я думаю, что человек состоит из двух образов – своего внутреннего образа, того, как он видит себя (или каким он хочет себя видеть), и образа-отражения в других людях. И конфликт возникает, когда они не совпадают. А не совпадают они всегда или почти всегда. Я думаю, что эта проблема очень для многих актуальная и болезненная.

Максим: И для мистиков она тоже чрезвычайно актуальная. Для мистиков познание самого себя – один из ключевых моментов. Они говорили о зеркале в сердце человека, в котором можно увидеть не только божественный свет, но и самого себя. И отражение, которое ты видишь в этом зеркале, не совпадает с тем отражением, которое видят другие люди. Оно может не совпадать в худшую или в лучшую сторону, но мистики подчеркивали, что это несовпадение естественно и неизбежно. Иосиф Хаззайа предупреждает: если монах, ставший на путь мистического делания, не будет обесславлен и стеснен невеждами и не претерпит этого с радостью, он не обретет тишину сердца[155]. Похожий план предлагает и Исаак Сирин. В его текстах постоянно звучит такой мотив. Возненавидь телесный покой. Смотри – там торговец, он не боится волн, совершая свое путешествие, а ты не бойся никаких скорбей, бросайся на них смело, как в битве, вооружись.

Филипп: А зачем заранее призывать к скорбям и делать акцент на будущих неприятностях и негативных отзывах, которые неизбежно должны на тебя обрушиться?

Максим: В том-то и дело. Критика неизбежна. А Исаак Сирин просто предлагает сделать ее инструментом для достижения цели, так что почему бы и не попробовать? Спокойно принимай любые неприятности так, будто ты их любишь, будто ты их и ждал. Это сделает тебя смелым и избавит от переживаний.

Филипп: Что нас не убивает, делает нас счастливее – так отвечают сирийские мистики?

Максим: Пожалуй, что да. Но можно сказать и тоньше. Есть одна пословица, правда, она не сирийская, а месопотамская и старше наших героев примерно на две тысячи лет: «Человек, озабоченный своим спасением, не взирает на свое унижение»[156].

Филипп: Получается, если у тебя есть цель, такая как, например, у человека, стремящегося выжить во что бы то ни стало, то огромная сила влечет тебя к ней и становится все равно, что про тебя говорят.

Максим: Вот вы сказали про силу, которая влечет к цели. Сирийские мистики очень любили глагол нтаф (nṯap̄), который означает «тащить», «тянуть». С одной стороны, воля человека направлена к цели, но, с другой стороны, на каком-то этапе уже некая сила тащит тебя за собой. И это действительно становится похоже на желание выжить во что бы то ни стало.

Филипп: Это любопытно контрастирует с тем, о чем мы говорили раньше, – что мистики как бы умирали для этого мира, а потому ничто уже не могло их унизить.

Максим: Да, тогда и на критику отвечать просто нелепо.

Филипп: Но все же согласитесь, что критика бывает и полезной. Хорошо, когда есть здо́рово сформулированная рекомендация и какое-то предложение внутри критики. Наши с вами друзья рассматривали это под таким углом?

Максим: Есть такой замечательный литературный памятник начала XI века – житие Иосифа Буснайи, последователя Иосифа Хаззайи. В нем говорится, что Бог устроил мир таким образом, чтобы все люди учились друг у друга. То есть, конечно, Бог мог бы учить людей и сам, но, чтобы понимать свои границы, продуктивно общаться, не превозноситься над меньшими и не чувствовать себя неполноценными перед большими, людям гораздо полезнее взаимодействовать друг с другом[157]. Мало того, восточносирийская традиция исходила из того, что в этой школе вместе учатся люди и ангелы.

Филипп: О, как хорошо! Смешанные классы.

Максим: Вот-вот. Они за одной партой сидят. Представление о том, что мир – это школа для ангелов и людей и они учатся параллельно, хотя и по разным программам, – общее для восточносирийской традиции. В V веке об этом много и подробно писал Нарсай, поэт и реформатор образовательной традиции Церкви Востока. Можно прибавить к этому мнение Иосифа Хаззайи: Иисус – человек, в котором Бог себя явил, учил и людей, и ангелов одновременно[158].

Филипп: Такая образовательная реформа нам очень нужна.

Максим: Учиться вместе с ангелами? Да, согласен полностью, тоже приветствую такую реформу. А еще ведь кроме класса и парт есть школьные коридоры, туалеты, подворотни – и везде обучение и социализация. Примерно так мистики смотрели на человеческую историю.

Филипп: И кабинет директора.

Максим: Ну, кабинет директора – это уже Страшный суд. Постараемся оттянуть попадание туда, насколько будет возможно.

Филипп: Хорошо. А раз мы все учимся вместе и критика становится частью этого обучения, как тогда быть с собственным желанием высказывать мнение насчет «однокашников»?

Максим: Исаак Сирин отвечает на этот вопрос радикально: критика рождается по двум причинам – либо от гордости, либо по глупости. Либо ты просто не замечаешь, что в тебе самом есть недостатки, либо считаешь себя лучше всех и потому находишь возможным поучать окружающих. И то и другое представляется ему безумием.

Филипп: Если следовать этой мысли, критика вообще недопустима. То есть ты замечаешь какую-то соринку в глазу своего одноклассника, но говорить про нее не стоит, хотя, может быть, однокласснику от этого стало бы легче видеть. И наоборот, когда кто-то тебе указывает на соринку, надо не обращать на это внимания? Неужели это то, что говорят сирийские мистики?

Максим: Не совсем. Исаак Сирин называет два вида критики, точнее ревнивого отношения к чужим успехам: благородная и неблагородная. Благородная ревность – та, которая побуждает нас следовать чьему-то примеру, она сопряжена с вдохновением. Неблагородная ревность – та, что рождается от гордости и глупости. В благородной ревности мы готовы к переменам. Мы восхищаемся кем-то или же находим конструктив в услышанной критике – и думаем: да, в этом и впрямь что-то есть, сейчас я сделаю рывок – и будет круто. На первом плане здесь оказывается то, что для нас значимо. А в неблагородной ревности на первый план выступает наша собственная значимость (Исаак Сирин называет такой ход мысли хшивуфа (ḥšīḇūṯā), от глагола хшав (ḥšaḇ), означающего «думать» и «считать»[159]). В этой ситуации перемены, а именно появление тех, у кого что-то выходит лучше, не стимулируют нас, а страшат – и мы придираемся к людям, меняющим комфортное